Мы уже три месяца жили без мамы, потому что она уехала ко Льву Григорьевичу в Магадан. До сих пор не могу назвать его папой. Наверное, потому, что при жизни ни разу так не назвала.

Жизненных запасов у нас еще хватало, кое-какие деньга вскоре начала присылать мама, потому что она и в Магадане тут же устроилась по специальности, но бабушка все равно твердо решила пристроить меня к делу.

— Как бы жизнь твоя ни повернулась, пока у тебя есть «Зингер», тебе не о чем беспокоиться, — сказала она и задумалась. Потом, вздохнув, добавила: — А «Зингер» — машинка вечная…

И оказалась права. Я долго его не меняла на более совершенные модели. Он и сейчас украшает мой офис.

Так вот, к той вечеринке я под бабушкиным наблюдением для практики и для удовольствия сшила себе новогоднее платье, страшно модное по тем временам. У бабушки давно лежал отрез очаровательной чистошерстяной шотландки. По темно-красному фону крупная черная и тонкая зеленая клетка. Материала было в обрез, тем более что кроили мы по косой… Это была ювелирная работа. Я ею горжусь до сих пор. Хватило даже на обтяжку пуговиц.

Это было отрезное, под горлышко платьице с застежкой на крючки на талии сбоку, а сверху, сзади, были две пуговички. Рукава были не то чтобы фонариком, а с намеком на фонарик, с легким напуском и широкой манжетой на пять пуговиц.

Бабушка умудрилась сделать всего четыре вытачки, две к груди и две сзади, а с моей выдающейся во всех местах фигурой это нужно было суметь.

Юбочку мы сделали слегка расклешенную, чуть пониже колен, а на круглый воротничок бабушка подарила мне самые настоящие брабантские кружева изумительно черного цвета. Они хранились у нее с выпускного бала в Институте благородных девиц.

Дело довершила потрясающая коралловая камея в золотой оправе — подарок дедушки на десятилетие их свадьбы. Нашлись и шелковые чулки, и белье, по которому юбка летала-волновалась.

Правда, бабушка не отпустила меня, пока я поверх шелковых трусиков не напялила на себя отвратительные розовые трико с начесом, которые я у Таньки тут же сняла и спрятала в диван. Хорошо, что я пришла первой, чтобы помочь ей доприготовить и накрыть на стол.

Честное слово, я хотела остаться дома с бабушкой, но она буквально выпихнула меня из дома. Самой ей, по ее. словам, было нечего праздновать.

У Таньки была большая сорокаметровая комната в коммуналке. Она жила через бульвар. Ее старшая сестра Зинаида давно вышла замуж, переехала к мужу, развелась с ним, отсудила у него одну комнату из двух и находилась в состоянии обмена. Теперь она снова выходила замуж и устраивала нечто вроде смотрин, но не для родителей, с чьим мнением мало считалась, а для друзей, вернее, для начальства, которое она называла друзьями. Поэтому родителей она выпроводила в свою комнатенку, под бок к бывшему благоверному, а нас с Танькой оставила в роли официанток и посудомоек.

К тому же я могла подобрать на пианино любой мотив. Этому, как и многому другому, научила меня бабушка…

Елка у них была потрясающая. Не очень высокая, но пушистая и стройная.

Я не очень любила Зинаиду за ее золотые зубы и привычку при разговоре брезгливо дергать ртом, но признавала за ней некоторую привлекательность. Она очень дорого и модно одевалась. Прическу делала в лучшей парикмахерской в «Гранд-отеле», рядом со «Стереокино». И того и другого там давно уже нет…

Она была тонкой, как подросток, а голос у нее был низкий и тяжелый, но когда кричала, то срывалась на визг.

Зинаида пришла сразу после меня и за полчаса сумела надоесть нам с Танькой своими высокомерными замечаниями.

Потом пришли ее противные начальники, все сплошь лысые, пузатые, пахнущие, как один, «Шипром». Все их жены были в тяжелом бархате, который смотрелся на их широких спинах как обивка на диванах.

Тут наступает провал в моей памяти, потому что началась обычная в таких случаях суета. Шуршали газеты, из которых извлекали лотки с заливным судаком, переваливался из кастрюли в хрустальную вазу винегрет, открывались банки со шпротами…

Заглушая все запахи на свете, одуряюще пахли мандарины, которые были повсюду и каким-то чудом примешивали к собственному аромату привкус морозной свежести и терпкий хвойный дух.

Было даже непонятно, когда пришел он. Я не слышала никакого звонка. Просто дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился он — в расстегнутой долгополой шинели, с распадающимися темно-русыми волосами, с капельками влаги на оттаявших в тепле усах. В одной руке у него была авоська с полудюжиной шампанского, в другой букет белых хризантем.

Он бросил шампанское и цветы в кресло, шагнул ко мне и забрал мою руку в свою.

— Ну, здравствуй, сестренка, с наступающим… — и, потянув меня к себе, спросил глазами: «Когда? Когда, наконец?»

Я поняла, что он перепутал меня с Танькой, но мне было на это наплевать, и помимо своей воли я подумала: «Когда захочешь». Потом испугалась, что он может подсмотреть это мое согласие, и возмутилась чуть ли не вслух: «Да никогда! С чего вы взяли?»

— Макаров, — сказал он и крепко тряхнул мою руку, — Федор. Не чужой тебе человек, между прочим… — и подмигнул.

Я не успела ему ничего ответить, как подлетела Зинаида в своем шифоновом платье с невероятными плечиками и схватила Макарова за рукав.

— Она тебе не сестренка, она просто живет тут рядом… А Татьяна сейчас на кухне.

И только после этого Макаров, как мне показалось, с большой неохотой выпустил мою руку. Так обидно стало! Будто кто-то подарил мне большой красивый елочный шар, а эта стерва подбежала и выбила его из рук. Если б не этот ее поступок, все кончилось бы не так печально.

Всю ночь он не сводил с меня глаз. Притом делал это так, что не подкопаешься. Как только Зинаида, сверкая золотыми зубами, захохочет, как гиена, над очередной плоской шуткой своего начальничка, самого мерзкого из трех, что она привела, так Макаров и пускает в меня один из своих взглядов, словно стрелу из лука. А во взгляде его прищуренных глаз — и усмешка, и вопрос этот дерзкий, и ответ на него… Я опускала глаза, а он довольно ус подкручивал, как бы удовлетворенный моим смущением, и подливал Зинаиде то шампанского, то коньячку.

Меня эти тайные взгляды волновали больше, чем явные второго начальника Зинаиды, который еще был ничего, не такой противный, как первый. Третий, слава Богу, на меня вовсе не смотрел. Он с каждой рюмкой как-то уменьшался, и только мелко хихикал весь вечер и смотрел при этом почему-то в студень. Он первый и упал со стула, когда мы с Танькой танцевали под пластинку Утесова.

Зинаида еще держалась и принялась его укладывать на кровать за занавесочкой. А его квадратная супруга с выщипанными бровями заявила, что такого домой не повезет. После этого она незаметно ушла. Впрочем, ее никто и не хватился.

Потом много плясали под «барыню». Второй начальник пытался вытащить меня в круг, но я оказалась посильнее его и, наоборот, с такой силой выдернула свою руку, что он отлетел к дивану и рухнул на острые коленки к Зинаиде. Она так расхохоталась от этого, что начала икать.

Потом главный начальник и Зинаида начали под «барыню» напеременку петь матерные частушки, от чего стало так противно, что я вышла в коридор и стала искать на вешалке бабушкину мутоновую шубу, которую она мне дала на этот вечер.

Я очень любила эту шубу. Ее мех был тонкой выделки, очень мягкий и густой, глубокого черного цвета, и очень шел к моему белому, с легким румянцем лицу и к черным бровям. А когда я поднимала широкий шалевый воротник, то становилась похожа на испанскую королеву.

За столом Зина нам не наливала никакого спиртного. Я думаю, из вредности. Хотя, конечно, миниатюрная Татьяна выглядела очень молодо даже для семиклассницы, и Зинаида относилась к ней как к ребенку.

Но мы с Татьяной назло ей тайком на кухне глотнули порядочно шампанского, и к тому же Танькин сосед дядя Коля угостил нас «Спотыкачом» — ужасно вкусной наливкой, приятно пахнущей черносливом. Так что к тому времени я, наверное, была уже под градусом, но сама этого не понимала.