Образцом джентри, мелкопоместного неродовитого дворянства, в литературе можно назвать сквайра Вестерна в «Томе Джонсе» Филдинга — прекрасного наездника, любителя выпить и чертыхнуться, краснолицего хулителя ганноверской династии и человека серьезного. Любая жизненная загадка не настолько сложна, чтобы ее нельзя было свести к сравнению со стаей паратых гончих или с тем, как ведет себя загнанный барсук. Но сквайр Вестерн существовал и в реальной жизни. Леди Мэри Уортли Монтегю писала о Породе, что «утро они проводят среди гончих, вечера с такими же отвратительными спутниками — и выпивают все, что попадет под руку». Пример тому — Джек Миттон, который родился в 1796 году и к 21 году якобы получил в наследство ренту в размере 10 тысяч фунтов в год и 60 тысяч наличными. Отец Миттона умер, когда Джеку было два года, и в учении он так и не преуспел: его исключили сначала из школы-пансионата Вестминстера, а потом из Хэрроу. Нанятый впоследствии учитель отказался заниматься с ним, после того как Джек ударом кулака уложил его на землю. Армейская карьера рухнула, когда ему пришлось покинуть Седьмой гусарский полк по причине безудержного увлечения азартными играми. Он ничем не показал себя за год в парламенте, представляя Шрусбери от партии тори, но потом раскрылся его истинный талант — умение крушить все вокруг и развлекаться.
Об отчаянной храбрости Миттона ходят легенды. На полном скаку он проскакал по кроличьему садку, чтобы посмотреть, выдержит ли он его вес: садок рухнул, упала и лошадь, которая навалилась на него самого. Он на спор промчался в запряженном парой лошадей экипаже ночью по деревне, преодолев канаву, две изгороди и заборчик у рва в три ярда шириной. Заводился он с полуоборота и однажды колошматил шахтера из Уэльса двадцать раундов, пока тот не сдался. В другой раз, охотясь зимой на уток, он прополз голышом по льду, чтобы не замочить одежды. У него никогда не было с собой носового платка, перчаток или часов. Однажды его спутник, ехавший с ним в двуколке, рассказал, что никогда не попадал в аварию. «Как же медленно вы, должно быть, ездите всю жизнь, черт возьми!» — воскликнул Миттон, заехал на экипаже на высокий берег реки и перевернул его. Приезжавшие к нему на ужин и подсаживавшиеся к камину гости, бывало, обнаруживали, что он тайно подкладывает им в карманы раскаленные угли. Когда после ужина они разъезжались по домам, он имел обыкновение одеваться разбойником с большой дороги и грабить их — одной из жертв оказался и его собственный дворецкий. Один из гостей остался у него ночевать и завалился спать мертвецки пьяный, а проснувшись, обнаружил, что Миттон подложил ему в кровать живого медведя и двух бульдогов.
В конце концов экстравагантные выходки доконали его. Не на пользу шли и ежедневные четыре-шесть бутылок портвейна, причем первую он выпивал утром, пока брился. (Его любимая обезьянка, которая проводила с ним все время и регулярно отправлялась вместе с ним на охоту верхом, тоже любила прикладываться к бутылке и сдохла, выпив по ошибке пузырек с лаком для сапог.) По свидетельству очевидца, за последние пятнадцать лет жизни Миттон спустил полмиллиона фунтов. В конечном счете у него накопилось столько долгов, что ему пришлось бежать в Кале, где однажды ночью он вдруг стал задыхаться. «Будь проклята эта икота», — выругался он и, чтобы отпугнуть ее, поджег полу своей ночной рубашки. Та вспыхнула, как бумага. Заглушить боль помогал бренди, который Миттон стал пить в огромных количествах, и даром это не прошло. Он умер от белой горячки в Королевской долговой тюрьме 29 марта 1834 года.
Джек Миттон, конечно, исключение, даже по меркам своего времени. Но будь то во времена вигов, или в более «респектабельном викторианском обществе», или даже в конце XX века, одна характерная черта англичан остается постоянной. Джон Буль и его сторонники — люди практичные и деловые. Просто сказать, что у англичан серьезно ограничено представление о ценности интеллектуалов, будет весьма английской недосказанностью. «Пусть словесностью занимаются деревенские простаки», — заявил еще в 1525 году посол Ричард Пейс, преподававший греческий язык в Кембридже. Если отношение с того времени и изменилось, то ненамного, и это открыл для себя литературный критик Джордж Стайнер, когда пытался устроиться преподавателем в Кембриджский университет. Чуть ли не любое учебное заведение в мире гордилось бы тем, что среди его сотрудников есть такой красноречивый, загадочный и заставляющий думать человек. За годы научной деятельности он читал лекции в Париже, Чикаго, Гарварде,
Оксфорде, Принстоне и Женеве. Его книги издавались с 1958 года. Пространный перечень его почетных степеней напоминает набранные мелким шрифтом на обороте условия ипотечного договора.
Но у Стайнера есть одна непреодолимая проблема. Он интеллектуал. На собеседовании для будущих преподавателей он опрометчиво заявил, что верит в важность идей.
«Я сказал, что застрелить кого-то из-за расхождения во взглядах по отношению к Гегелю — дело достойное. Это говорит о том, что такие вещи немаловажны».
На работу его не взяли. Сказанное характерно для Стайнера, но это говорит и о его глубоком непонимании англичан. Считать, что за любое интеллектуальное воззрение можно умереть или убить — это слишком для любого английского ученого мужа. В Англии нет интеллектуалов, и это уже стало расхожим понятием. Но это и не верно. Однако если вы собираетесь быть интеллектуалом в Англии, лучше не афишируйте этого и, конечно же, не называйте себя таковым. Не стоит разводить страсти в связи с вашими воззрениями или считать, что для каждой проблемы есть решение. И самое главное, не надо корчить из себя умника.
Я познакомился с Джорджем Стайнером в Кембридже, где, после отказа университета признать его таланты, ему предложил стипендию внештатного научного сотрудника и позволил время от времени читать лекции и смущать умы студентов Черчилль-колледж. Мы договорились о встрече по телефону, листая календарь. «Двадцать третьего апреля», — предложил я.
«О, двадцать третье апреля. День рождения Уильяма Шекспира, Владимира Набокова, Сергея Прокофьева, Джозефа Тернера и Макса Планка. А также Джорджа Стайнера».
Когда мы спускались по ступенькам колледжа, он указал на близлежащий дом и негромко проговорил.
— Видите окно наверху? Это комната, где умер Витгенштейн.
Знаете, что произошло в последний день рождения Витгенштейна? Он работал у себя за столом. Вошла миссис Б. с тортом в руках. «Many happy returns[37], Людвиг!» — воскликнула она. Он повернулся к ней и сказал: «Я хочу, чтобы вы хорошо подумали над тем, что только что сказали». Она разрыдалась и уронила торт.
Я подумал: может, Стайнер представил себя еще одним Витгенштейном? Оба эмигранты. У обоих не все гладко с Кембриджем (Витгенштейна, профессора философии, называли там «смерть ходячая»). Нет, сравнение не подходит. Стайнеру слишком нравится быть на виду, и у него слишком много публикаций. Стайнер не подходит Кембриджу потому, что настаивает на рассмотрении английской литературы в контексте других литератур. И слишком серьезно относится к идеям.
— Вы знаете, — продолжал он, — что под рю Фобур Сент-Оноре похоронено сорок пять тысяч человек? Сорок пять тысяч мужчин, женщин и детей! Они погибли во время Коммуны. Погибли за идею. Вы, англичане, просто понятия не имеете, какое большое значение придается идеям, идеологии в остальной Европе. Все, что случилось в вашей стране, это лишь небольшая и прошедшая довольно цивилизованно гражданская война. Свою ненависть вы переносите на Ирландию. Существует глубокий общественный договор с терпимостью и инстинктивное недоверие проявлению ума или красноречия. Явись Господь Бог в Англию и начни излагать свои убеждения, знаете, что ему скажут? Ему скажут: «О, да будет вам!».
«При условии, что вы не ирландец, я считаю, что, по большому счету, не так уж плохо, что англичане против того, чтобы убивать людей за их убеждения», — как-то по-стайнеровски согласился Стайнер.
