На чердаке пахнет вечностью.

Откуда он взялся, говорит кто-то. Когда мы в последний раз сюда поднимались?

Месяц назад… или два… нет, четыре…

Мы принесли сломанные кресла из библиотеки.

…стул, на котором любил качаться Котенок. Помните, как он его сломал? Только это было год… или два… или полгода…

Не помню.

И я тоже не помню…

Жалобный голос: я хотел убрать плющ. Я думал, это будет правильно. Потянул за одну плеть, приподнял, а внутри – это.

Не «это», тихо исправляет гость. Он когда-то был человеком. Он был как… мы.

Давайте уйдем.

Мне страшно.

А что с ним делать?

…уйдем… я боюсь… пожалуйста, давайте…

Где Типперен, почему его нет?

Выходит, все это время нас было десять.

В промежутке между двумя мгновениями они исчезают – все исчезает, кроме плюща и костей, которые покоятся внутри пышных зарослей, словно в колыбели, уютной колыбели, от одного взгляда на которую глаза начинают слипаться. Внутри оголенной грудной клетки что-то смутно белеет на месте сердца – это сложенный вчетверо лист с неровным краем, вырванный из книги или тетради; на нем что-то нарисовано, что-то написано, и он трепещет, шуршит, словно на неощутимом ветру. Шур-р-р… шур-р-р…

Она забирается в колыбель из плюща, обнимает того, кто там уже лежит, – обнимает осторожно, чтобы не потревожить его сон, – прижимается к нему и закрывает глаза, но не раньше, чем из них выбегают две змейки, чтобы спрятаться в руинах под костяным сводом.

Ванде все чаще кажется, что мир вот-вот перевернется. А может, уже перевернулся, и все они на самом деле ходят по потолку, но не осознают этого, поскольку проще не замечать странные вещи. Если достаточно долго притворяться, что ничего странного не происходит, то все поверят в твою выдумку – и ты сам, и странность как таковая. Она врастет в реальную жизнь, станет ее частью, и со временем границы между разнородной материей сгладятся, словно их никогда не было.

Подумаешь, потолок вместо пола.

Невелика проблема.

Скелет на чердаке, спящий вечным сном в уютном коконе из плюща, стремительно сливается с фоном, и у Ванды нет ни малейшего желания остановить или хотя бы замедлить это превращение. Они его не видели. Они о нем не знали. Это совершенно неважно по сравнению с тем фактом, что остров, как и прежде, несется вперед, неуправляемый, и никто, включая грозного Теймара Парцелла, пока что не в силах его остановить.

Впрочем, нельзя отрицать, что по меньшей мере один обитатель этого места должен хоть что-то знать о происхождении загадочного десятого островитянина, однако его на чердаке не было. Теймар Парцелл не стал его искать или дожидаться, просто объявил, что ремонтом они займутся завтра, потому что ему надо подготовиться и как следует отдохнуть. Открыв для гостя одну из незанятых комнат, Ванда побродила некоторое время по первому этажу, потом достала из кладовки несколько жестянок с галетами, сыр, цветом и запахом напоминающий подошву старого ботинка, две корзинки с вялыми яблоками и сушеными сливами. На приготовление нормального ужина у нее не осталось сил, и перебитая Толстяком посуда никоим образом не улучшила ситуацию.

«Разбирайтесь сами».

Они и разобрались.

А вот ее голод обошел стороной. Ванда лишь выпила кружку ледяной воды, от которой заныли зубы, разыскала свою любимую теплую кофту с кожаными заплатками на локтях и пошла посидеть снаружи, на своей любимой скамейке неподалеку от цистерны с водой. Никто ее не тревожил по меньшей мере два часа, пока лиловые сумерки не сгустились, кое-как обозначая приход ночи, и не стало назойливым мерцание маяка справа вверху, которое Ванда все это время видела краем глаза, но пыталась замести под тот же ковер, который непристойно бугрился от множества спрятанных под ним вещей.

Она бы так и сидела до конца времен, но желанная, блаженная пустота куда-то подевалась. Ей не укрыться в прошлом от острых клыков настоящего, от черных провалов его глазниц на лице-черепе.

И поэтому Ванда встает, разминает затекшие ноги, потирает руки – холод пробрался сквозь шерстяную кофту, искусал их до самых плеч, а она и не почувствовала. Маяк, проклятый маяк – разве его не погасили? Она уверена, что кто-то это сделал, то ли сам Типперен, то ли мальчики, но ритмичный, пульсирующий свет во тьме насмехается над ее уверенностью.

Надо проверить, что там.

Ванда медленно идет к дому под куполом из бурлящей облачной тьмы, перебирая воспоминания как рассыпавшиеся бусины. Минувший день кажется поразительно длинным и ошеломительным. Грешник… чай… оранжерея… скелет на чердаке. Просто немыслимо, что эти столь несообразные фрагменты сложились в одну картину, цельную, хоть и похожую на сон.

Внутри ее встречает настороженная, угрюмая тишина. Быть может, мальчики спят – каждый в своем уголке, кто крепко, кто беспокойно, ворочаясь с боку на бок, вздрагивая от ночных кошмаров, – но сам дом бодрствует.

Сделав всего лишь шаг, она снова чувствует, что мир перевернулся, но уже не понимает, какое из двух его положений следует считать нормальным. Может, он перевернулся не с ног на голову, а совсем наоборот?..

Винтовая лестница в дальнем конце коридора ведет вверх, на маяк. Ванда там редко бывает, потому что не умеет им управлять; и еще этажом ниже – комнатушка самого Типперена, башня в целом – его обиталище, в ее чуланах он хранит свое прошлое, о котором островитяне на самом деле почти ничего не знают. Здесь ей не по себе.

Лестница впервые кажется похожей на сверло, которое вкручивают в череп. То ли в ее собственный череп, то ли в череп на чердаке – ах, пространство и время вновь совершили головокружительный кульбит, – и это больно. Ванда зажмуривается, прижимает руку к горлу в попытке справиться с приступом тошноты, а когда вновь открывает глаза, перед ней дверь в жилище Типперена.

Вопреки собственной воле она толкает эту дверь и делает шаг вперед.

Внутри темно и тесно – места хватает лишь для койки, сундука и книжных полок, которые словно пытаются вытеснить друг друга из этой норы. Сквозь узкое длинное окно проникает бледно-лиловый рассеянный свет; ночь снаружи по контрасту с полнейшей тьмой внутри дома кажется довольно-таки яркой.

В этом бледно-лиловом свете, пульсирующем в ритме фонаря в камере маяка, что расположена этажом выше, Типперен Тай сидит на койке полностью одетый, но в расстегнутой рубашке и методично втыкает себе в грудь длинный нож, широкое лезвие которого блестит как ртуть.

Втыкает, вытаскивает, снова втыкает.

Тоже в ритме маяка.

Взгляд у него отрешенный, устремленный в пустоту, лицо каменное, если не считать того, что уголок рта слабо подрагивает, – это единственный признак боли, мгновенно понимает Ванда, сильнейшей боли, которая закупорена внутри него, как уксусная эссенция в бутылке. Крови нет, только черный разрез, успевающий полностью зарасти к тому моменту, когда клинок оказывается на максимальном расстоянии от бледной кожи.

А чуть выше разреза – ключ-кольцо на шнурке. Точнее – Ванда успевает это понять, прежде чем с криком и в холодном поту просыпается в собственной постели, – оплавленный комочек золотистого металла, в котором несведущий зритель никогда в жизни не признал бы ключ-кольцо.

Северо просыпается ранним утром, и вчерашние события наваливаются на него, словно гранитная плита, упавшая на грудь. Сегодня, понимает он, случится что-то очень важное. Или остров будет спасен, или они погибнут.

Островитяне собираются в гостиной. Вид у всех помятый, встревоженный; у Ванды такие темные круги под глазами, словно она вовсе не ложилась спать. Бодрым и даже в какой-то степени веселым выглядит только грешник, и его золотые глаза, как внезапно кажется Северо, поблескивают слегка безумным энтузиазмом. Он предлагает немедленно взяться за дело, не тратя времени на завтрак. По его словам, со всей подготовкой понадобится самое большее полтора часа. Поскольку от волнения у всех кусок в горло не идет, они соглашаются.