О том, что происходило в эти четыре месяца, предпочитали не вспоминать.

А потом…

Ванда сжимает рукоять ножа так, что болезненная судорога пробегает по руке от запястья до плеча. Она режет лук; петрушка, морковь и капуста ждут своей очереди, а кособокий сладкий перец уже очищен от сердцевины. Все это вырастил в оранжерее Толстяк. Соль и перец они купили в Амилкаре – ах, как долго она вздыхала у прилавка с пряностями, на которые не хватало денег! Зато удалось пополнить запасы лекарств, угля и дров. На какое-то время хватит. В кухне прохладно от сквозняка, который колышет белую – точнее серую, давно пора постирать, но как же сложно заставить себя подойти к стеклу, в котором все отражается, – занавеску и гоняет по выложенному узорчатой плиткой полу несколько сухих листочков с растущего снаружи огромного вяза. Того самого вяза, который загадочным образом не пострадал от удара молнии. Видя это шевеление краем глаза, Ванда никак не может отделаться от мысли, что у ее ног играет серый котенок.

Может, попросить у Типперена разрешения – на следующей стоянке, когда это дурацкое приключение закончится и они вспомнят о нем со смехом, – обзавестись кошкой?..

«Разрешения?! – Внутренний голос Ванды звучит в точности как голос Эдды. Она отдает себе отчет в том, что мысленно разговаривает сама с собой, а не с призраком, но звучание от этого не меняется. – Ты уже достаточно взрослая, чтобы не спрашивать о таких вещах».

«Но это его дом».

«И твой тоже. Здесь нет другой хозяйки, кроме тебя».

Хозяйка.

От этого слова ее пальцы снова сжимаются на рукояти ножа, в правом виске просыпается боль, и голова тяжелеет, словно в череп заливают свинец. Оранжерея. Соль, перец; дрова. Мясо – что-то не видно в этой части Срединного океана ни птиц, ни других хоть отчасти годных в пищу существ. А если случится беда? Если им понадобится помощь – к примеру, помощь врача, не говоря уже о печатнике?

Свинцовая тяжесть ложится на плечи, и когда на нож падают капли, Ванда лишь через несколько секунд осознает, что это такое. Отрешенно подносит его к губам, слизывает влагу с клинка: соленая.

«Мама, я не справлюсь».

Внутренний голос молчит – возможно, озадаченный, ведь при жизни она называла Эдду «тетей», а не «мамой», – но ответ и так ясен. У Типперена не получается: он проводит дни в движительной, а ночи – у себя в башне, при свете лампы читая сложные книги со схемами. Но все равно ничего не получается, и их остров несется вперед, совершенно неуправляемый. Даже мальчики уже поняли, что это добром не кончится.

Надо что-то делать, и если хозяин не может…

Ванда откладывает нож, подходит к окну и, отдернув грязную занавеску, смотрит на свое отражение в стекле. Как обычно, внутри у нее все сжимается от увиденного, к горлу подступает тошнота, но она усилием воли заставляет себя не отворачиваться. Такова ее особенность, которую надо принять, если она хочет жить дальше и… И…

И всех спасти, да.

Как положено хозяйке.

Когда все обитатели острова собираются в гостиной, которая одновременно служит и столовой, часы бьют шесть. Северо вновь на секунду задается вопросом, можно ли им верить и какая разновидность сумерек на самом деле простирается за окнами, а потом гонит эту мысль прочь.

Ванда выносит блюдо с фаршированными перцами и водружает его на середину длинного стола, где Молчун и Котенок как раз заканчивают раскладывать щербатые тарелки и разномастные столовые приборы – как обычно, на девятерых, хотя одно место неизменно остается пустым. Принц рассказывает какой-то анекдот, вальяжно облокотившись о книжную полку без книг, Свистун с видом преданной собаки кивает и улыбается, а Толстяк хмурит брови: не может думать ни о чем другом, кроме прожорливой мошкары, которая снова завелась в оранжерее, словно явившись из пустоты. Северо помог ему приготовить снадобье против вредителей из какого-то зеленоватого порошка – банка нашлась в чулане с инвентарем, – но юный садовник явно сомневается в полезности ядовитого душа, устроенного капусте и помидорам. Принца он все-таки терпит – а как не терпеть лучшего охотника и мастера сетей, который всего-то полчаса назад с гордостью вручил Ванде свою добычу: трех костлявых, но довольно крупных пальцекрылов?

«На суп сгодятся», – коротко сказала она и все же посветлела лицом, как будто надменный выскочка помог ей сбросить с плеч тяжкое бремя. За это Северо готов ему простить все дурацкие анекдоты, какие сочинили за последние сто лет. Или даже двести.

Котенок приносит из кладовой плетеную корзину с черствыми булочками.

– Готово! – провозглашает Ванда с улыбкой. – Прошу к столу.

Все словно по команде поворачиваются к креслу у окна.

Типперен Тай сутулится, и потому его силуэт частенько напоминает Северо одну из тех горных птиц, что прилетали в обитель кормиться объедками или, если повезет, воровать куриц. Внушительный нос с горбинкой лишь усиливает впечатление. Лицо у Типперена узкое, изборожденное каньонами морщин, глубоко посаженные глаза блестят под кустистыми бровями. Губы он сжимает так плотно, что рот выглядит щелью; кто-то однажды сказал Северо, что такая особенность выдает злого человека.

Северо хотел бы вспомнить, от кого он это услышал, и обвинить его во вранье.

Ведь не мог злой человек поступить так, как Типперен: собрать на своем острове подростков, которым больше некуда идти. Дать им крышу над головой и показать дальние страны. Внушить, что мир хоть и суров, но вместе с тем очень красив и на свой лад справедлив. Да, он подверг их риску… И, возможно, все это плохо закончится… И все-таки…

Типперен Тай тихонько вздыхает и встает – с трудом, кое-как опираясь обеими руками о подлокотники. Левое плечо у него выше правого, кисть левой руки усохла и почти не шевелится; старые раны, говорит он с горьким смешком в ответ на все расспросы, всего лишь старые раны, дети, займитесь лучше чем-нибудь полезным – «…и не лезьте не в свое дело», пробормотал как-то раз Толстяк язвительно и все-таки с нежностью.

– Спасибо, дорогая, – говорит Типперен Ванде, а потом прибавляет, окидывая взглядом остальных: – Руки мыли?

Это дежурная – и весьма дурацкая – шутка, которая не перестает их веселить. Никто не проверяет, чисты ли их руки, но Северо свои на всякий случай моет, причем очень тщательно.

Они занимают привычные места: Типперен Тай, скособочившись, садится во главе стола, Ванда – с противоположного конца; Северо – справа от нее. Еще с его стороны сидят Толстяк и Свистун, а напротив – Принц, Котенок и Молчун. Место рядом с Молчуном, по правую руку от Типперена, предназначено для Иголки, которая наверняка притулилась сейчас в своем излюбленном закутке по другую сторону посадочной площадки и таращится в облака. Как и чем она питается, не знает никто, и Северо мог бы счесть ее фаэ, а не человеком, если бы не увидел однажды, как…

Перед мысленным взором мелькает что-то алое; он вздрагивает и заставляет себя сосредоточиться на еде.

По столу мимо его тарелки ползет строчка, написанная золотистыми чернилами.

Четверть часа, если верить коварным стрелкам, уходит на старательное пережевывание отмеренных порций, которое лишь изредка прерывают ради восхищения кулинарным искусством Ванды и замечаний, что забываются, едва отзвучав. Северо, не в силах выкинуть из головы алое, постепенно начинает ощущать царящую в комнате напряженность: как будто над каждым из девятерых повис на тоненькой ниточке тяжелый меч, готовый вот-вот упасть. И, кажется, он не один это чувствует.

На шестнадцатой минуте Принц не выдерживает:

– Нам крышка, да?

Все замолкают. Типперен медленно опускает вилку с отломанным зубцом.

– С чего ты взял?

В этот самый миг открывается дверь, и в столовую входит Иголка – растрепанная и лохматая, с диким взглядом блестящих зеленых глаз. Озирается, словно не понимая, куда попала; мычит. Бредет к окну.