Вот, например, 6–9 июня, Бирмингем: обед у Болтона, беседа с Пристли и Уаттом. Этот сутулый длинноносый печальник только что придумал конденсировать пар в машине, а не сбрасывать впустую. Интересная встреча с химиком Генри, у Рейнольдса паровая машина, у Кетли в Коалбрукдейли видел «железную дорогу: два железных бруса с перекладинами проложены на много миль. По ним в тележках на колесах с ребордами возят руду и уголь. Но не велик ли расход железа? Вот зачем в Честере и Хъюсбери построили такие большие печи для выплавки железа, из него даже парапеты и ограды делают». А до появления паровозов Вольта не доживет, 48 лет ждать, хоть дороги уж давно готовы.

Через две недели Оксфорд. Ослепили Тициан, Рафаэль, Корреджо, Гвидо, Караччи, Ван Дейк, Рубенс. И старый «огнепоклонник» Вольта вспомнил жару, голубое небо, теплые края, а в голове всплыли великолепные строчки из Торквато Тассо. Вот чудеса, писал больше двухсот лет назад, все больше о придворной любви, о крестовых походах, во славу католицизма, а тут: «Знаком священным (хоть вера давно позабыта) солнце огромное вдруг изукрасило местность. Как услаждает искусство природы великой, что подражает шутливо картинам больших живописцев!»

В июле Вольта попал в Гринвич. Огромный парк, большая обсерватория, рядом судостроительный завод на Темзе, тут же школа артиллеристов, а вблизи другая обсерватория. Там «рыскало по небу» семейство Гершелей, главу которого, Фридриха Вильгельма, король Георг III только что удостоил чести стать приватным астрономом за открытие планеты. Родом из Ганновера, Гершель приехал в Англию подработать игрой на органе, но, пораженный успехами науки, решил податься в акустики, для чего сперва засел за математику. Для развлечения взялся соорудить небольшой телескоп, чтобы, глядя на небо, не так много думать о жизни, и вспоминать о родине. Самоделка, однако, получилась столь мощной, что в марте 1781 года Гершель заметил маленькую зеленоватую звездочку, которая оказалась далекой планетой Уран, шестой но счету за видимыми невооруженным глазом Меркурием, Венерой, Марсом, Юпитером и Сатурном. Гершели проводили за телескопами ночи и дни.

Вольте небо ни к чему, но как не познакомиться со знаменитыми учеными? К тому же его новый коллега — парижанин Лаплас интересовался небесной механикой, будущий знаменитый Лаплас, граф и маркиз с так и неизжитыми манерами выходца из крестьянской семьи. Остаток месяца Вольта пробыл как бы в высших сферах мироздания.

А в конце июля наш путешественник уже плыл на шхуне из Дувра в Кале. «Меня просто ошеломляет, — начал перестраиваться с северного на южный лад Вольта, — как они могут жить без солнца и тепла? 3–4 дня в июне, день-два в июле, и больше за всю поездку теплых дней не было. Тут не вспотеешь, даже мухи, блохи и подобные твари выжить не могут. За много дней вне Италии я уже привык к тучам, туманам, бесконечному дождю. Неужели где-то весь день светит солнце? Нет, в этих краях жить не хотелось бы».

В августе Марум поздравил Вольту: «Тебя избрали членом гарлемского научного общества, а я в нем пятый год директором музея естественной истории». Потом Лилль, Брюссель, Ловано, Тирлеман, Льеж, Сна. Проезжал селение Фонтане, где происходила известная баталия, когда Вольте было три месяца от роду; даже у Вольтера есть поэма под тем же названием. А живут, по мнению Вольты, в австрийской Бельгии «просто брильянтово. Нам бы так». Что значит наблюдать за жизнью из окошка дорожного экипажа!

В Спа пришлось задержаться: «В этом маленьком курорте с минеральными водами растят спаржу, а когда-то стояли спаги, испанские кавалеристы из арабов. Погода будто с цепи сорвалась, холодно, дождь проливной, деревни затоплены, многие дома под водой, немало овец и лошадей утонуло. Здесь многие пережидают наводнение, бароны и князья разных наций, один американец и русский из литовцев, граф Огинский. Ему всего семнадцать лет, а он уже маршал конфедерации, и кто-то здесь похитил у него роскошную табакерку, усыпанную бриллиантами». Пройдут десятки лет, и сентиментальный Вольта пригорюнится, вспоминая свою поездку, когда услышит печальные полонезы знакомого шляхтича, в которых тот прощался с родиной.

А дорога вела к дому. Арденны, Люксембург, Мец, Нанси («Город меня очаровал, и дорога словно не хочет отпускать, вся в буграх, в рытвинах»). Наконец Дижон, Лион («О нем можно говорить долго и с энтузиазмом. Жить в таком городе чудесно, только Париж в силах с ним сравниться»). Промчались через Авиньон, Нимс, Монпелье, Марсель, Тулон, из Ниццы морем до Генуи.

В октябре в Милане: отчеты, меморандумы, беседы об увиденном, прежде всего о «туманном Альбионе». И еще долго в пути, на лекциях, во время отдыха Вольте виделась Англия; не Франция, которая была чуть ли не родной, не Бельгия, которая перевалила через свои исторические вершины и выглядела сегодня вполне умиротворенной, а именно Англия, внешне консервативная, но наполненная множеством поистине новых достижений человеческого разума.

Последние двадцать лет века здесь шла промышленная революция. И ясно чувствовалось, как новое властно вторгается в жизнь. В промышленно развитой Англии появлялись новые машины, новые профессии. Вольта, всегда внимательный и к прошлому страны, с особым интересом слушал истории об эпидемии чумы 1665 года, опустошившей Лондон. Страх эпидемии прогнал тогда Ньютона в уединенный Вулсторп из Кембриджа. И именно в Вулсторпе были заложены основы великой науки, вдохновившей Вольту на создание «электрического дубликата».

А Лондонское королевское общество? Оно появилось в том же десятилетии, и первый его патрон, Карл II, настоял на девизе «Nullius in verba!» («Ничего на веру!»). Скептический подход оказался оправданным, стать членом общества означало достигнуть высшего признания. Избирали в него обычно ученых, достигших 45–50 лет, причем войти в старинное длинное трехэтажное здание могли, помимо людей науки, представляющих какую-либо подвластную Англии страну, не более четырех-пяти иностранцев. Вольта как раз и бился за столь высокую честь, и, по-видимому, дела шли неплохо…

Пока довольный Вольта раскатывал по Европе, летом 1782 года умер граф Карло де Фирмиан, полномочный министр австрийского правительства в Ломбардии. Нелегкую должность в оккупированной стране граф выполнял умело и деликатно. Впрочем, какая там оккупация? По бескровной договоренности между монархами вошли в итальянское герцогство австрийские солдаты в белых мундирах.

Фирмиан заботливо пестовал Вольту. Последний раз он написал ему в Лондон 8 июня: одобрял избрание членом-корреспондентом Парижской академии, обещал прислать денег. А через полтора месяца шестидесятичетырехлетного покровителя не стало.

А осенью умерла мать Алессандро. За последние годы она сильно сдала, и, словно предчувствуя неизбежное, Вольта писал с дороги, помимо общих писем для всех родственников сразу, особые, для нее одной. Из Базеля, например, в октябре или из Ахена, в ноябре прошлого года. «Я принят нунцием Беллинцини, — сообщал он ей, ценившей оказываемые сыну почести. — Сейчас еду один, а прибыл сюда из Кёльна». И далее следует искусный рассказ специально для матери, именно для нее важный и приятный, что делает честь заботливому Алессандро.

«Дорогая синьора Мама! Вчера был в чудесном женском монастыре Санта Мария, его канонисса очень мила. Там собрались дочери только благородных родителей, не желающие выходить замуж. У нас в Италии нет подобного аббатства, ибо здесь их никто не тревожит, а сами они ничего не ищут. Здесь царит пребенда (нетрудная работа для заработка), послушницы живут в наилучших условиях, а кому наскучит церковная тишь, может покинуть монастырь, чтобы выйти замуж». Какой мягкий намек: далекая молодость наверняка близка постаревшей беглянке из монастыря. И разве не воспоминания юности держат на плаву легкие кораблики людей пожилых?

Но пора сменить легкий минор прошлого на сегодняшний мажор, без которого было бы трудно выжить. «Воображаю, как у вас там собралась хорошая компания набожных людей, и ждёте мессу, и немного ворчите, а в руках молитвенники, и такая тихая осень, а дождик чуть накрапывает. Нежно целую руку, твой преданный сын Алессандро!»