И когда пробил час кончины Вольты, Фосколо впал в тоску: без Учителя делать нечего, жизнь не удалась. И родились строки: «Возжег я благовонный фимиам над гордой урной физика-поэта, умчит нас вместе в смерти океан холодная задумчивая Лета».

Жизнь прошла, надо было завершать ее достойно. Дети получили образование, можно отдыхать, но Вольта стоял до конца, словно исполняя завет Наполеона. Он читал о восстаниях и кризисах, люди прошлого века уходили из жизни, приходило новое поколение, ученые всего мира извлекали из вольтова столба электрические токи и разгадывали их необычные свойства. А эти токи подарил людям именно он…

Шесть дюжин лет прошло. В свой семдесят второй день рождения Вольта глядел в прошлое умиротворенно. Он уже старше, чем была мать, вдвое пережил отца, но кто знает, сколько еще отпущено судьбой. К праотцам он не торопился, смерть наверняка застанет врасплох, как братьев и бедного Фламинго.

В целом жизнь удалась. Вот-вот появится еще один новенький диплом, на этот раз «лавровой» Академии литературы и искусства. Жаль, что нельзя носить орден Почетного Легиона, однако, почему бы не испросить разрешения, начав, как принято у австрийцев, с провинциальной делегации.

Год кончался неплохо, но отчего-то не очень радостно. В декабре Вольту вызвали в Милан: секретарь правительства провинции Ульбрехт поставил вопрос ребром. Правительство желало назначить Вольту деканом, нужна полная определенность, ни на кого нельзя положиться, закон и порядок в первую очередь. Вольта никак не мог бросить службы: строевой лошади надо чувствовать седло, он жил и хотел жить работой. Вот почему 19 декабря родился документ на имя императора Франца I, короля Австрии, Венгрии, Богемии, Галиции, Ломбардии, Венеции, Людомирии и прочая с нижайшей просьбой назначить директором философского факультета университета Павии. Помнится, у него уже были гербовые бумаги с подобными шапками. Наполеона будто и не было, как сон промчался смуглый корсиканец.

Ни о каком активном занятии наукой и речи быть не могло, с повседневными делами справиться бы! Кармини сообщал, что Институту Италии разрешили снова издавать «Акты». В Комо «отцы города» уже полгода никак не могли выбрать места для громоотвода — им хотелось одним махом защитить лицей, собор с колокольней, театр, Коллегию Галилея, больницу, но ведь зона действия стрелы ограничена.

Про электричество тем временем заговорили философы, надо было переключаться на Гегеля. Еще в 1804 году тот начал в Йене читать курс по естественным наукам, а теперь уже в ранге ректора университета в Гейдельберге он издал вторую часть своего труда «Лекции по философии природы». Вольта читал: «Тотальность химического процесса существует, как различие индифферентных тел, здесь дифференцированность еще не наличествует реально, но различие полагается деятельностью процесса как дифференцированность. Так, мы имеем здесь металлы, различия которых приходят в соприкосновения, и так как они в этом соединении деятельны, то есть, дифференцированы, то тем самым наличествует процесс».

Здорово накручено, но германец говорил дельно: срабатывает именно различие в металлах, провоцирующих друг друга на выравнивание своих электрических напоров, избыток заполняет недостаток, сумма усредняется. Разве не об этом многократно писал сам Вольта, только человеческим языком?

А философ все пел про металлы, вдохновляющие друг друга, про касание, порождающее напряжение, про переход электрического процесса в химический. Вот прямо в пику Вольте и его единомышленникам: «Физика упорствует в своем воззрении, что гальванизм как процесс есть только электричество… простой и ясный взгляд на этот процесс был умерщвлен тотчас же после открытия его простого химического образа в вольтовом столбе». Какой там образ? Все химия да химия, а где ж «образы» тепла, света, вкуса?

Гегель учил Вольту, что такое «влажный проводник», ссылался на сочинение г-на Поля «Процесс гальванической цепи». Био как-то сказал, что вода есть изолятор электричества, это не совсем так, а тевтонец увидел повод обозвать француза упрямцем. Потом попало Берцеллиусу, как он посмел сравнить электричество с самим химизмом? Ведь искра, то есть электричество, исчезает, а окислы, то есть химизм, остаются! Какой абсурд, но опять книга философа учила Вольту, что его столб не есть электрическая батарея, однако разве столб не усиливал обычное электричество, делая действия электричества, например искру, всего лишь заметнее?

Гегель бушевал, все с ним несогласные якобы судили легковесно и прозрачно. Вот он заговорил про Волластона и Дэви, «гальванизм открыл Гальвани, но Вольта первый понял его характер», «Вольта взял металлы вместо мышц и нервов» (да так ли это?) и т. д. и т. п. тридцать страниц из шестисот — электричеству отдана немалая дань!

Вот и появились ссылки на Вольту еще при жизни, чего еще желать? Электричество, Вольтов удел, оказалось вершиной физической горы, а Ньютону досталось место где-то у подножия.

У Гегеля многое звучало откровением, поражая справедливостью: физика ощущает, обобщает, абстрагирует: взявшись понять природу, мы разлучаемся с ней, отчуждаемся. Зверь сжирает пищу пастью, мы умом.

И снова Гегель писал про столб. Вольта, мол, за действенность контакта; другие с Берцеллиусом во главе за первичность электрических сил атомов; третьи, среди них Риттер, Волластон, Беккерель, утверждают: электричество порождено химическими реакциями. Самое место опять вспомнить Гёте: «Анализом природы, как на смех, гордится химия, но полон ли успех? Разбит у ней на части весь предмет. К несчастью, в нем духовной связи нет».

Вот Гегель цитирует Шеллинга: мир есть сумма природы и духа. Природа есть окаменевший интеллект (вот это вольт!), природа есть инобытие идеи (тоже лихой поворот!). А Шеллинг еще прозорливее назвал электричество «разломанным», так и есть, пожалуй: оно дает много частностей, оставаясь все тем же.

Но вот прямое оскорбление. «Бесконечно мощные индивидуальности не выдерживают напора времени и рано умирают. Лишь их подвиги, их дела остаются, то есть остается ими созданный мир. Посредственное длительно существует и, в конце концов, правит миром. Эта посредственность обладает, также, и мыслями, она убеждает в правоте этих маленьких мыслей окружающий мир, уничтожает яркую духовную жизнь, превращает ее в голую рутину и, таким образом, обеспечивает себе длительное существование. Ее долговечность и означает именно то, что она упорно стоит на своей лжи, не добивается и не достигает своей правды, не воздает должное понятию, эта долговечность царства посредственности означает, что истина не воплощается в нем как процессе».

Какая напраслина! Почему ж рано умирает особо мощное? Все наоборот, словно философ жаждет прославиться парадоксами. Да, Вольта старик, и у него были силы жить долго и многое сделать. И Гёте таков же, и он тоже не согласится. «Какую жизнь ты назовешь счастливой?», — спросили Леонардо да Винчи, и он ответил: «Долгую! Только долгоживущий успевает набраться ума и создать нечто обдуманное». Вот Риттер: смел, пылок, но экспромты сыры, блеск импровизации глохнет в мусоре. Он дерзал и бросался в крайности, он не успел встать выше заблуждений. Он умер в 33, но это не Христос, а лишь способный смертный человек, не успевший созреть.

Как можно столь опрометчиво показывать эмоции перед молодым хворостом студенчества, и без того готовым вспыхнуть без нужды? Не потому ль бурлили прусские университеты, а в Варцбург под предлогом празднования юбилеев Реформации и Лейпцигской битвы съехались сотни горячих голов из разных университетов, они жгли книги и солдатские аксессуары. Что будет, предсказать нетрудно на примере Франции, там философы уже пробовали учить людей, не зная конечной цели, Европа до сих пор содрогается.