— Я не знаю, пан Эрнест. Я просто пытаюсь выполнить работу. — Джош… пока не мог сообразить. Что же так рассердило Гауфа, что заставляет «мастодонта» нервно бегать по кабинету, источая табачный яд?

— И снова возвращаемся к нашему давнему разговору. Скажи, оно тебе нужно? Выполнишь ты свою работу, и что? Зрение к тебе вернется? Да, грубо, но пора бы уже понять — ничего они, Верхние, тебе уже не дадут! Не возвратят магию и зрение, после опять отправят в твою лавчонку. Так скажи, должен ли ты им восстанавливать этот хренов обряд? Зачем?

— Пан Эрнест… — Действительно грубо и обидно. Мэве — да, куча приятностей, гарантированное теплое местечко и наверняка карьера. Мэве — все пути, утоление ее вечной честолюбивой жажды. Джошу… разве что должность пятого помощника шестого секретаря при скрепкодержателе пана Гауфа, пожалуй.

— Джозеф, ты действительно такой идиот, или только прикидываешься?! Ты хоть понимаешь, во что тебя втянули?! Имеешь ли ты МОРАЛЬНОЕ право дать Верхним этот обряд?! — А Гауф не на шутку разошелся. Кажется. судьба такая — все шишки собирать.

— Что вы имеете ввиду? Я не совсем понимаю…

— Идиот! Тысячу раз идиот! У тебя в голове… или где там у тебя мозги содержатся, уж не в заднице ли?!.. бомба с часовым механизмом, и часики тикают! Нейтральная энергия! Да если ты действительно знаешь, тебя следовало бы пристрелить на месте! Прострелить черепушку, как тому некроманту, чтобы никто больше этих сокровенных знаний из твоей башки выковырять не смог!

Джош наконец отодрал примороженные ознобом недоумения пальцы от подлокотников. Поднялся, нащупал трость. Цезарь, хвала Свету, в кабинете с Мэвой остался, спит — не совсем еще оправился после приключения со снотворным, до сих пор вялый и квелый. Но сейчас бы он точно не выдержал — зарычал бы на предполагаемого обидчика хозяина, а то и «навести порядок» попытался бы. Добавил бы изрядно напряжения итак почти искрящемуся воздуху.

— Пан Эрнест, я, пожалуй, пойду? Я сам посмотрю досье, книги поищу. Спасибо за консультацию, но…

Но от воплей Джош устал: вчера с утра Беккер, вечером с Мэвой шумно погавкались, сегодня вот совсем неожиданно, но оттого не менее обидно — Гауф свои пять грошей вкатил. Трость привычно вжалась в ладонь, такая правильная тяжесть, словно так от рождения и должно было быть — трость, темнота и беспомощность.

Пан Эрнест шумно вздохнул, опять грохнул нечто тяжелое о стол — теперь, наверно, пачка бумаг — и… сдулся. Запал праведного гнева угас.

— Погоди. Сядь обратно. Садись, говорю, не собирался я тебя стрелять. Напугался и обиделся, ага? Не хотел, извини. Расскажу я тебе, расскажу. Знаю ведь, какой ты упрямый. Был, во всяком случае.

Повелительно-тяжелая рука легла на плечо, вдавила в кресло. Голос Гауфа сделался тих и торопливо-убедителен, словно детектив испугался, что парень сбежит, не дослушав до конца.

— Садись. Расскажу. Только сначала объясню, что такое нейтральные энергии, раз уж ты не удосужился сам покопаться.

Раздражало, что Гауф, по всей видимости, никак не может усидеть на месте, скрипит паркетом и вообще не позволяет сориентироваться. Щелкнуло, тут же зашумела вода в электрочайнике — очень знакомый, домашний звук.

— Кофе будешь? У меня второй завтрак, с твоего позволения. Так кофе? — Гауф окончательно успокоился, и теперь, по всей видимости, устыдился своей минутной вспышки. Старается загладить неловкость?

— Не откажусь.

— Сахар? Сливки? — растворимый кофе, растворимые сливки, идентичные натуральным; идентичные натуральному дружеское расположение и участие. Дружеское…

/… - Мам? Это ты? — послышалось же, что кто-то вошел. Шуршало и шелестело фольгой обертки. Но нет, значит, всего лишь показалось. Пошелестело и перестало. Жаль… Хоть бы кто зашел. Одиноко очень. Здесь, в Лазарете, одиноко. Здесь не приспособлено для… тех, кто не видит. Слепых, то есть. Заняться совсем нечем. А вчера Луиза приходила. В последний раз. В смысле — расстались. У Луизы был очень усталый, больной голос, словно она ночь не спала, а плакала, и нервные холодные пальцы, когда она ненароком дотронулась до щеки теперь уже бывшего парня, поправляя ему подушку. И вчера была после нее мама. Вот она плакала точно. И её приходилось утешать. Всхлипывала и бормотала, что Джошу всего двадцать четыре, что это несправедливо, и что это она виновата — нельзя было ему позволять в тот Колледж поступать, что весь в отца, а отец нынче где? Ничего, мам, ничего… Как-нибудь. Потом, не сейчас подумаем. — Мам?

Опять же шуршало! Что шуршит, непонятно.

— Джозеф, вам что-то нужно? Вы меня звали?

Это стерильно-холодная, пахнущая лавандой, спокойная, уверенная — сиделка. У нее работа — помогать страждущим. Она — профессионал и одинаково любит всех своих подопечных. В рамках должностных инструкций, разумеется. Ее зовут Фрига Корнельски, но на фамилии можно язык сломать, когда жар, поэтому просто панна Фрига. Доброжелательна, имеет мягкие, всегда теплые и ласковые руки, но ласковость их обманчива. Когда нужно, они вполне удержат и порывающегося в панике вскочить и бежать черт знает куда пациента, и отвесят пощечину для пущего приведения в чувства, и помогут подняться и доковылять до… Не важно. Главное, она спокойна и доброжелательна ровно настолько, чтобы не забыть — Лазарет.

— Нет, это я… так… Показалось. Ко мне сегодня никто не придет? — невыносимо тихо. И темно. Теперь уже Джош знал, из-за чего темно, но пока не верил. Не успел еще. Хотя, видит Свет, времени было достаточно. Позавчера сказали, что все, никакой надежды. Некто с голосом сочувственным и дружески-участливым. Потом Луиза и мама.

— Нет, у вас сегодня неприемный день, вы забыли? Вам вредно напрягаться и волноваться. Может быть, чего-нибудь хотите? Поесть? Может, новости послушать?

— Нет, спасибо. Я хотел просто…

— Чего хотели? Пить? Погулять, может быть?

Оживление умерло. Никто не придет сегодня, опять мариноваться в одиночестве и тишине, как сельдь в консервной банке, и стараться не думать. Почему не придут Эжен или Мартен? Хоть кто-то объяснил бы, что случилось, из-за чего все произошло. Поскольку сам Джош ничего не помнил. То есть — совсем не помнил. Помнил дело, помнил даже замусоленные страницы досье, помнил горку м-кристаллов на столе, помнил, что Мартен все-таки не справился со своей прогрессирующей простудой и в последний момент позвонил, сказал, что сидит дома. И пришлось идти на проверку одному. А вот дальше Джош не помнил.

— Нет… А можно мне м-кристаллы из дела и диктофонные записи допросов?

Фрига вздохнула очень огорченно, словно вправду сочувствует, и проникновенно сообщила:

— Вы же знаете, вам теперь совсем не нужно… У вас это дело…. временно… забрали… Ну, пока, на время. Вы помните? Считайте, что у вас отпуск. Вы же, наверно, любите отпуска? Отдыхайте и не волнуйтесь, — и чего она, Фрига эта, как с маленьким? Нет, Джош, конечно, помнил, отчего. Помнил, как повел себя, когда ему сказали. И Фрига просто боится, что пациент прореагирует на осторожные намеки слишком бурно. Наверно, свои ласковые ручки уже наизготовку… И тут же торопливо переводит тему, почти тараторит. — Ну, может, апельсинов? Ваша мама говорила, вы их очень любите. Хотите? Или так и будете лежать? Пан Кшиштоф говорил, вам пора уже вставать, пора уже ходить на прогулки. Вам очень полезен свежий воздух. На улице знаете, какая погода? Зима, а тепло, но снег лежит, и вообще хорошо. Пойдемте?

Джош не пошел на улицу, и вообще никуда не пошел с кровати, поскольку боялся. Потому что когда на нее возвращаешься, и не видишь, куда ложиться — как в пропасть каждый раз ухаешь. Тошнит и голова кружится… Зато все такие участливые, что им почти веришь. Как веришь вкусу кофе из пакетика или яблока с восковой лаковостью боков. Вкус почти настоящий, почти. Все равно немного не достает естественности. И дружескому участию тоже немного не доставало…. /

— Так и — у нас с тобой нейтральные энергии. Расскажу, что знаю, остальное на твоей совести.