Вот и старшую сестру Варвару занесло сюда ветрами старой веры. "Вы с ними смиренно говорите. Иначе рот на замок и слова не допросишься. Упрямый народ. Да уж! Только такие и выживают нонеча в тайге…", — напутствовал мужичок, причмокивая при каждом слове, точь в точь как лошадь. Борис внимательно слушал, попутно отмахиваясь от гнуса — плотной тучи комаров. И жалел, что не взял с собой Лену. Ей, начинающей писательнице, очень пригодились бы путеводные впечатления. Лес вокруг казался непролазной чащей, состоящей из кустов, деревьев, высокой травы и мёртвого сухостоя. Всё перепуталось и свалялось между собой. Крупная малина вызрела на отдельных кустах и тянула ветки вниз. Дорога виляла, как зад нетрезвой женщины, испещренная корнями деревьев и колдобинами. Иногда колёса со стоном подпрыгивали, заставляя Бориса Егорыча почувствовать тазобедренные кости, о которых из-за накопленного годами жирка и малоподвижного образа жизни он и думать позабыл. А лошади хоть бы хны — молотит и молотит копытами по ухабам.
Сестру нашёл в добротной деревянной избе на высоком фундаменте. С тех пор как она в шестнадцать лет ушла из дома в монастырь послушницей, никто из близких её больше никогда не видел. О постриге узнали позже и смирились с тем, что Варю не вернуть. Научились жить без Вари. Мамон убрала принадлежащие ей мирские вещи на антресоли, затаив в глубине души надежду, что дочь когда-нибудь вернётся и они понадобятся. После инсульта мысль эта всплыла наружу, заполнив больное сознание. Стала идеей-фикс…
После аборта Рик не оставил Нину. Собирался, но не смог. Она выглядела слабой, беззащитной, только теперь осознавшей, что натворила. Он ухаживал за ней. Прогуливая лекции, мчался в стоматологию мыть за неё полы и чистить окровавленные плевательницы. Нинель часто плакала. От жалости к себе, от жалости к нему. Тайком напивалась в бессильной злобе на всё человечество. Однажды, прийдя с учебы, Рик застал её в компании незнакомого полуголого парня. Единственным предметом одежды на госте были спортивные штаны. Его собственные. Он ушёл, хлопнув дверью. Это обстоятельство встряхнуло Нинель, заставило прийти в себя, и через две недели она, причесанная, без макияжа, возникла на пороге нашего дома.
Отец, слава богу, работал. Лилечка проводила невестку в комнату сына и ни о чем не спрашивая, удалилась. Разговаривали они долго. Я не мог сосредоточиться на уроках, уши зудели подслушать, чем же закончится дело. Часа через два они вышли, оба притихшие, с просветленными лицами. Значит, Рик простил. Он очень добрый, мой брат, и ему это дорогого стоит. Лилечка приняла его решение будто свое собственное. Собрала чистое бельё, в том числе и постельное, зная о "хозяйственности" Нинель. Грустно перекрестила их в прихожей.
Месяц семейной идилии закончился так же резко, как и начался. Устав быть примерной женой, Нинель пропала на сутки. А когда явилась, с порога закатила истерику. Тактика известная: лучшая защита — нападение. Рик проигнорировал вызов. Тогда она схватила чугунную сковороду и ударила его по голове. Череп не пробила, но кожу на лбу рассекла до брови. Не обращая внимание на кровь, заливавшую глаза, ему удалось связать Нинель. Затем он полночи держал её, дрожащую и рыдающую, пока она не затихла в забытьи.
Их семейное судно дало течь. Брат стал чаще бывать дома. Уединялся с Лилечкой на кухне и делился бедами. Трудно было принять жесткое решение порвать с Нинель, нас воспитывали нести ответственность за тех, кого приручаем. Лилечка жалела Рика, ужасаясь глубокому шраму на его лбу. Когда он уходил, я спрашивал её, что он предпримет в конце-то концов?! Она пожимала плечами и отвечала неизменной фразой: "Этот груз, Ромашка, и нести тяжело, и бросить жалко…"
Со своим вторым мужем, Егором Белозёрцевым Эмма познакомилась у него на приёме. Егор Борисович занимал в то время высокую должность Председателя исполкома городского совета народных депутатов. Слыл человеком принципиальным и понимающим. Именно такой чиновник, по мнению молодой женщины, был способен ей помочь. Эмма тогда заканчивала педагогическое училище и впереди ей светило распределение в сельскую местность. От Арнольда Ильича им с Варенькой досталась большая комната в коммунальной квартире. А маленькую, похожую на чулан, занимала бабулька Ульяна Тихомировна. Долгое время она прожила бок о бок с Арнольдом, а теперь помогала его вдове по хозяйству и присмотривала за девочкой. Варенька любила бабушку Улю как родную, проводила много времени в её каморке. На днях бабульку схоронили. Теперь Эмма со страхом ждала подселения. Прокручивала в голове различные варианты: как будет жить с ними рядом незнакомый мужчина, не приведи господи, пьющий. Или хваткая бабёнка, вроде тех, что на базаре семечками торгуют. Если Эмму ушлют в деревню, то пропишет она родственников, всех какие есть, и оттяпает себе квартиру. Да мало ли чего ещё! Эмма попросилась на приём к предисполкома Белозёрцеву по личному вопросу, хорошо понимая, что конкретно квартирными делами он не занимается. Эти вопросы — прерогатива жилищной конторы, там один ответ: "Матери-одиночке с однополым ребенком не положено иметь две комнаты."
После тесной приёмной, в которой едва помещалась секретарша, телефон, пишущая машинка, железный сейф и очередь из трёх человек с усталыми лицами, Эмма попала в огромный кабинет. При виде высоких потолков с причудливой лепниной, кроваво-красного ковра на полу и длинного стола по центру она оробела. В самом конце этого великолепия, как батюшка царь, должен был восседать суровый чиновник, изредко снисходящий до нужд простого люда. Но за столом никого не было. И под столом, и за шкафом. "Кого ты потеряла, девушка?" — приятный низкий голос застал врасплох. Она вздрогнула и оглянулась. В углу, возле маленькой фарфоровой раковины стоял длинный худой человек и вытирал руки льняным, с красной вышивкой по краям, полотенцем. Скромный серый костюм, орденская планка на груди и приветливое выражение лица, — он не был похож ни на царя батюшку, ни на важного государственного служащего. На всякий случай Эмма посмотрела по сторонам — кроме него здесь больше никого не было.
— Не стесняйтесь, проходите… Вы по какому вопросу?
— По личному.
Он выдвинул ей стул, подождал пока она присядет на краешек, и опустился рядом, в пол-оборота к ней: "Рассказывайте, что вас привело…" Не смея сразу огорошить просьбой, Эмма Эрнестовна начала вспоминать свою жизнь. Всё-всё, и голодное детство, сиротство и смерть мужа, маленькую дочку, учебу с работой. Он внимательно слушал, иногда сочувственно кивая, а иногда смеясь над какой-нибудь её забавной репликой.
Ничего нового для себя Егор Борисович не услышал. Ещё одна человеческая драма, замешанная на житейских обстоятельствах. Сам фронтовик, потерявший в войну жену и сына, он остро реагировал на чужую боль. Сидит перед ним девчонка в красивом пышном платьице, наверняка единственном, украдкой прячет в складках потрескавшиеся от воды и хлорки руки. И всего боится, даже его. По мере её повествования в нём просыпался мужчина. Защитник. Кормилец.
Долгое время Егор винил себя в том, что не отвез Марину с Витькой к матери в деревню. До их города немцы не добрались — остановили на подступах. Но бомбили регулярно, потому что мирный некогда завод, мобильно перешедший на выпуск авиаснарядов, был им как кость в горле. Вернувшемуся с войны Егору показали руины цеха сборки готовой продукции: братскую могилу всех, кого в момент работы застала бомба. Среди них была его жена Марина и тринадцатилетний сын Виктор. На этом заводе он сам начинал, как Витька, учеником, затем помощником слесаря. Возглавил сперва комсомольскую ячейку цеха. Дальше выдвинули заводским секретарём ВЛКСМ. На войну уходил коммунистом. Дошёл до Будапешта полковым замполитом в составе армии Второго Украинского фронта под руководством маршала Малиновского. Освобождая Венгрию от фашистов, получил осколочное ранение в голову и был комиссован домой.
А дома ждали голые стены…
