Эмма Эрнестовна проснулась в плохом расположении духа. Всю ночь ей снились вороны, черные и орущие не своим голосом. Раньше она не придала бы этому значения, а если и заглянула бы в сонник, то больше из любопытства. Но не сейчас, когда любая мелочь воспринималась остро и болезненно, как знамение.

— Варя! Доченька! — позвала слабым голосом. Ответа не последовало. — Милая, где ж ты? Варюша!

Часы показывали пол-шестого утра. Её дочурка, наверное, спит. Однако за дверью раздались шаги и в щель просунулась кучерявая головка:

— Здравствуй, бабуля! Что так рано пробудилась?

Эмма Эрнестовна сконцентрировала на девушке всё внимание и слух, но они выдавали только расплывчатый образ.

— Варя, подойди поближе, совсем не вижу тебя, дочка, — пошарила рукой на прикроватном столике в поиске очков. — Куда ж они запропастились?

Девушка первой нашла очечник, сделанный из панциря черепахи, достала очки и протёрла их нежным батистовым платком с кружевами и монограммой Э Г:

— Держи, бабуля! Видишь меня теперь?

Эмма Эрнестовна залюбовалась молодой длинноногой красавицей в прозрачном розовом пеньюаре. Когда-то она сама была такой же юной и аппетитной, но годы и болезни отняли привлекательность.

— Ты поможешь мне умыться, дорогая? — сомнения из глубины души помешали назвать незнакомку Варей. — Кто ты?

— Я Лена, бабушка. Борина дочь и твоя внучка. Ты только не переживай, обязательно всё вспомнишь.

Лена распахнула бархатные шторы и впустила в пропахшую микстурами старушечью келью солнечный свет. Эмма Эрнестовна думала о Бориске как о маленьком мальчике, а у него, оказывается, есть дочь. Чудеса!

— Мне снились вороны, девочка. Это не к добру… Моя мать говаривала, что видеть стаю каркающих ворон — к недобрым вестям. В скором времени хронить кого-то…

Лена присела на краешек кровати, отодвинув в сторону высокий тюлевый полог:

— Не бери в голову, бабуля! Пробьёмся!

— Где моя дочь Варенька? Я хочу её видеть.

Как сказать Эмме, что тётя Варя живёт далеко в Архангельской губернии, в небольшом старообрядческом монастыре? Так же как и тридцать лет назад. И что отец недавно ездил к ней просить, нет, умолять навестить больную мать. Варя, по её собственным словам, простила мать, но ехать и окунаться в "суету мирскую" отказывалась наотрез. Ни сын, ни внучка не могли понять, в чем смысл прощения, если прощенный никогда о нём не узнает?

— Сейчас умоемся и примем лекарство. А затем будем завтракать, — Лена взяла эмалированный кувшин и пошла за тёплой водой, оставив бабушкин вопрос без ответа.

Первый раз Эммочка Аланская вышла замуж по большой и сильной любви. Её сердце покорил режиссёр местного театра Арнольд Ильич Гулепов, личность известная и колоритная в масштабе маленького периферийного городка. Хрупкой симпатичной Эмме льстило внимание такого человека, несмотря на разницу в возрасте, исчисляемую почти двумя десятками лет. Она старалась не замечать его вспыльчивость и приступы неврастении, прощала болезненную ревность. Главное, что из множества "Алёшиных невест", лишенных здоровой любви и радости материнства, он выбрал её, Эмму. Полуголодная семнадцатилетняя девчушка, похоронившая в войну родителей, донашивала платья и обувь за подросшими тёткиными детьми. Из приданого у неё остались лишь дворянские корни за душой и голубой окрас в крови, но увы, в то время подобные достоинства тщательно скрывали, а выбиваться в люди помогало рабоче-крестьянское происхождение.

После регистрации брака Арнольд Ильич взял фамилию жены, по его мнению более благозвучную, нежели собственная. Как позднее узнала Эммочка, имя он тоже носил чужое. При рождении его нарекли Арсентием. Став Арнольдом Аланским, стареющий режиссёр обрел второе дыхание. В близких к театру кругах давно поговаривали о том, что товарищ Гулепов творчески иссяк и ничего нового зрителю уже не покажет. Ан не тут-то было! Первым его шагом стало обращение к классике: Чехов, Островский слегка потеснили "Ленина в Октябре", следующим — Эммочка в одной из главных ролей "Вишнёвого сада". Её Аня настолько затмила другие женские персонажи, что люди аплодировали стоя, а фамилия Аланских перешла в разряд особо упоминаемых в связи с молодой восходящей звездой. Арнольд Ильич был лишь посредником, открывшим дарование. Его подобный поворот событий не устраивал категорически. Боясь оказаться потерянным на задворках Мельпомены, он отстранил жену от репетиций, загрузив домашней работой. Эмма не противилась — она жила с уверенностью, что последнее слово всегда должно оставаться за мужем. Ей и в голову не пришло, что благоверный в одночасье поставил крест на талантливой актрисе.

Через какое-то время она забеременела и родила девочку. В память о "Вишнёвом саде" назвала Варенькой. Хотела Аней, но привередливый муж, которого мучили то ли совесть, то ли ревность, настоял на Варе.

Странное ощущение вызывает у людей вид моей больничной палаты, когда они попадают сюда в первый раз. Бонсай на подоконнике, музыкальный центр, правда, без колонок. Зато имеются наушники и пульт управления. Телевизор с видиком. Стопка кассет и дисков. И целая библиотека в шкафчике для медикаментов, если помните, такой высокий, стеклянный, на железных ножках. Вид портят система с капельницей слева, справа — монитор, фиксирующий работу сердца. И я посередине: бледный, худой, улыбающийся. Полумертвец — получеловек. Улыбка вошла в привычку. Я научился держать лицевые мышцы завязанными за ушами бантиком. Даже когда нестерпимо больно. Чтобы не доставали жалостью мои драгоценные посетители. Смешно — медперсонал, которому об ухудшении состояния вопят приборы, начинает метаться вокруг меня со шприцами и растворами, а я лежу и улыбаюсь. Как идиот…

Конечно, отбывать срок в люксовской палате — мечта любого пациента. Мне же всё равно, где умирать. А я умру, я знаю. Не потому, что в поздней стадии лейкоза мало шансов выжить. Я устал бороться и сам хочу, пусть эта мука скорее кончится.

Иногда боль отступает и анализы улучшаются. Тогда меня отпускают домой. Приезжают отец, Лилечка. Отец берет меня на руки, не доверяя коляскам. Несёт в машину почти бегом — мой бараний вес, накопленный к двадцати годам, нисколько не затрудняет его шагов.

Дома, среди близких, гораздо приятнее болеть. Я как пасхальный заяц восседаю на неразложенном диване, лениво перелистывая Хэмменгуэя, в окружении плакатных лиц Битлов, Куин, старика Оззи Осборна и Мика Джаггера из Роллинг Стоунз. Это моя комната с раннего детства. Здесь я чувствую себя не препарируемым кроликом, а человеком. Лилечка печет на кухне пироги с начинкой-сюрпризом и напевает под нос милые глупые песенки. Отец и братец Рик по очереди перетаскивают меня из комнаты в комнату для разнообразия. А когда усаживают в туалете — я не испытываю приступ жгучего стыда…

Эмма Эрнестовна к пополудни обычно приходила в себя. Начинала вспоминать, узнавать, а потом до позднего вечера соединяла между собой разрозненные осколки образов, лиц, событий, перекидывала между ними мостики. Часто мозаика не сходилась, что заставляло бедную женщину нервничать и, как правило, заканчивалось сильной головной болью.

После обеда она увидела Борю, изрядно постаревшего, пегого от седины, но по-прежнему улыбчивого младшего сына. "Как ты, мама?" Эмме непривычно резануло слух его обращение. Что-то не так. Раньше он звал её на французский манер — мамон. " Tr" es bien, merci," — с укором напомнила, и означало это: я ещё жива. Она обожала Бориску, гордилась им и верила в него. Он оправдал их с Егором надежды, добившись не только материального благополучия, власти, но и удовлетворения от почетной ниши, занимаемой в жизни. А жизнь показывала, что подчас и то и другое вступает между собой в конфликт, влекущий за собой гибель в лучшем случае тела, в худшем — души.