Он поднял меня высоко-высоко и повернулся лицом к берегу, словно демонстрируя всему миру. На берегу я увидел маму, которая ждала нас с полотенцами и одеждой. Он опустил меня ниже и стал махать маме, чтобы она присоединилась к нам.

— С тобой все в порядке? — спросила она, тиская нас обоих.

— Да, — ответил он, обняв ее за шею свободной рукой, — думаю, все в порядке. Я жив и весел. Не так ли, малыш?

И правда он выглядел таким счастливым, каким давно не был. Как будто ничто его больше не беспокоило и вся его печаль растворилась в морской воде. Я видел, что мама тоже заметила эту перемену. Следующие полчаса мы плескались в воде, и они по очереди следили за мной.

Когда мы выбрались на берег, меня вытерли, переодели и накормили, я свернулся калачиком и, пригревшись на солнышке, стал засыпать. Я слышал сквозь дремоту их голоса и улыбался, представляя себе, как Виски рассказывает убаюкивающим тоном мои любимые сказки — о маленьком красном дракончике по имени Спарквелл, и о пиратах, и о потерявшемся принце, и о большой войне, и о горах, которые достают до самого неба.

Последнее, что я услышал перед тем, как заснуть, был мамин голос, просивший папу взять ее в жены еще разок, и звук поцелуя.

У скалы Мохера мы были примерно за час до захода солнца. Все шло прекрасно. Никаких скандалов, приступов депрессии или ворчания ни с чьей стороны. Мы стали счастливой семьей.

Я притворялся, что счастлив, в собственных интересах.

А может быть, я только притворялся, что притворялся счастливым?

Трудно сказать.

Что-то подсказывало мне, что это продлится недолго. Я защищался от неизбежного. Раз они счастливы, то и я буду счастлив.

К вечеру похолодало.

Мама согласилась остаться в машине и присматривать за мной, пока Виски возится с аппаратурой. Она включила печку. Мы смотрели, как отец уносит свой сундук и треногу куда-то вдаль. Зная, что он будет шататься по меньшей мере час, мама пристроилась поспать, убедившись предварительно, что со мной все в порядке и двери заперты. Машина к этому времени прогрелась, так что она выключила печку и завернулась в одеяло.

Виски вернулся через два часа. Уже стемнело, и начал накрапывать дождь. Он залез в машину как можно тише, чтобы не разбудить маму, и посмотрел, сплю ли я. Я проснулся, когда он клал свою аппаратуру в багажник.

— Как дела, малыш? — прошептал он.

Повернувшись к маме, он стал гладить ее лоб, приговаривая:

— Бедное дитя… Что за несчастье!.. Надо же, чтобы так все случилось… За что?… Почему?… Почему я не могу жить, как все?…

Я знал, что это не предназначалось для моих ушей. Он устал, и ему надо было высказаться, не вдаваясь в объяснения. Я не стал ничего говорить и притворился, что сплю.

Он плакал, но я сделал вид, что меня это не касается.

Виски плакал, пока не уснул.

Я же проснулся окончательно и, не желая нарушать их сон, решил вылезти из машины и поиграть.

Думаю, они не догадывались, что я умею расстегивать ремни на своем кресле. Но мне уже почти исполнилось четыре года, и я был вполне самостоятельным человеком. Вот уже несколько месяцев я внимательно присматривался к тому, как мама с папой пристегивают меня.

Мне потребовалось всего пять минут, чтобы освободиться.

Теперь передо мной возникло другое препятствие — надо было выбраться наружу. Я решил, что лучше всего вылезти в окно, так как дверь произвела бы слишком много шума. Виски поставил машину рядом с низкой стенкой, ограждавшей автостоянку. Я бесшумно опустил стекло и, подтянувшись, стал вылезать и приземлился в траву даже быстрее, чем рассчитывал.

Они не заметили моего бегства.

Я поразился, как вокруг темно. В машине на потолке горела лампочка, но ночь, казалось, поглотила и ее. Луны не было, и даже звезды не давали никакого света, закрытые черными дождевыми тучами. В ушах у меня стоял грохот волн, бившихся о скалы внизу. У воздуха был соленый привкус.

Свежий воздух действовал очень живительно. В голове у меня было такое ощущение, будто ее прочистили и впрыснули что-то бодрящее. Мистер Гудли, несомненно, понял бы меня. Каждая пора на моей коже жадно впитывала воздух, а кровь разносила его по всем частям тела. Их даже пощипывало.

Мне захотелось погнаться за ветром и поймать его.

А потом хранить его в тайне от всех как обещание чего-то хорошего.

И я побежал, размахивая руками и пытаясь схватить ветер, но, естественно, промахнулся.

Материал, из которого делали детские комбинезоны, не был рассчитан на то, что дети будут бегать по мокрой траве на крутом берегу. Я все время падал, но каждый раз поднимался и бежал опять. Если бы я хоть раз упал так дома, то непременно принялся бы вопить, чтобы на меня обратили внимание. Но теперь я об этом не думал. Упав в очередной раз, я скатился к самому обрыву.

Ноги мои свесились с края, и я уже представлял себе, как морское чудовище с нетерпением потирает лапы в предвкушении закуски. Я не мог ухватиться за траву своими пухлыми детскими ручонками и чувствовал, что вот-вот упаду. Я попытался вытащить одну ногу наверх, но соскользнул еще ниже.

Положение было угрожающее.

Сказать, что я перепугался, было бы слишком слабо.

Я заорал.

Что было мочи.

Меня не заботило, как это воспримут мама с папой и достанется ли мне от них за это. Я знал только одно — это проклятое чудовище уже тянет ко мне свои липкие зеленые щупальца.

Я услышал, как открылась дверь машины.

Огромное облегчение охватило меня. Теперь меня спасут, пожурят и, едва не потеряв, будут ценить больше прежнего.

Продолжая орать, я улыбался.

В ответ на мои вопли прозвучали еще более громкие проклятия в мой адрес со стороны Виски, настолько неподходящие для ушей ребенка, что я не решаюсь их повторить. Я слышал, как они сначала удаляются от меня, затем приближаются. Мои родители рыскали в темноте, высматривая фигуру двух футов ростом, одетую в синий, насквозь промокший и прожженный сигаретой комбинезон. Им в голову не могло прийти, что я свешиваюсь с обрыва.

Материнский инстинкт Элизабет подсказал ей правильное направление. Я видел, как она приближается, и зарыдал от радости. Мама крикнула Виски, и они оба побежали ко мне. Оставалось уже несколько дюймов, чтобы ухватиться за мои протянутые руки, и в этот момент я сорвался.

Я пролетел шесть или восемь футов, а затем капюшон моего комбинезона зацепился за выступавший вверх зубец скалы. Я повис, и мне казалось, что я слышу, как смеется морское чудовище. Посмотрев вверх, я увидел маму с папой, пытавшихся дотянуться до меня, но я понимал, что расстояние слишком большое. Виски бросился к машине, прокричав что-то про чехлы для фотокамер. Мама сказала мне, чтобы я продолжал держаться, но это было бессмысленно, потому что я ни за что не держался.

Дождь усилился, и стало хуже слышно. Я замерз, устал и чувствовал себя глубоко несчастным. Все, чего мне хотелось в этот момент, — оказаться дома, в своей постели и уснуть. Я торжественно поклялся, что если уцелею, то буду самым примерным мальчиком на всем белом свете.

Прошло несколько столетий, и наконец Виски вернулся. Мама уже охрипла, непрерывно крича мне и ему. Теперь, когда и папа был рядом, передо мной блеснул луч надежды. Он отстегнул ремни от чехлов для фотокамер и связал их вместе. Дорога была каждая минута, и, когда мама высказала опасения по поводу его намерения обвязать ее и спустить вниз, он взорвался:

— А что еще ты можешь предложить?! Ждать, пока явится его ангел-хранитель и поднимет его к нам? Как же, дождешься, черта с два. — Он начал обвязывать маму. — Не нервничай, не смотри вниз. Смотри на малыша и крепче держись. Все будет в порядке.

Виски велел маме лечь на живот у края обрыва. Все происходило так быстро, что у нее, очевидно, не было времени как следует подумать.

— Давай. Малыш не может висеть там вечно.