— Винсент? Как же я умудрился такое выкинуть?

— «Выкинуть» — подходящее слово. Он повез тебя домой в «ягуаре», и по пути ты облевал его с ног до головы. Но этому самодовольному кретину так и надо. Бедный Гудли последние два дня только и делает, что' моет машину.

— М-да… Боюсь, в их глазах я сильно упал в цене.

— Думаю, ты еще конвертируем. Вряд ли, конечно, то, как ты обошелся с Винсентом, можно расценивать как дружеский жест, но он, по-моему, не слишком на тебя сердит. Он надеется, что ты выкинешь еще какую-нибудь штуку, и тогда он сможет попенять мне, с каким уродом я связалась. Он и так уже злорадствует вовсю. И помни, он, как слон, никогда не забывает обид.

— Ты же сказала, что он не сердится на меня.

— Он не сердится. Винсент никогда не сердится. Это, с его точки зрения, пустая трата психической энергии. Он будет холить и лелеять обиду, держать ее в себе, а потом выплеснет на холст. Это его способ самовыражения. Но тебе почти удалось пробить его броню. Впервые я видела его в таком бешенстве. Ты хихикал и говорил, как смешно он выглядит, когда сердится, и он чуть не взорвался. А ты описался от смеха.

— Не правда!

— Правда.

— Вот черт.

Ближе к вечеру Виски спустился в гостиную и нашел там всех членов семьи на излюбленных местах. Двойняшки слушали телевизор и смотрели в радио, Альфред пускал кольца дыма, Мэгз жульничала, играя сама с собой в карты, Хелена сидела в кресле рядом с Альфредом, читая ему вслух какую-то книгу.

— Добрый день, Мэгз.

— В другой раз.

— Привет, девочки.

Никакого ответа.

— Альф, как дела?

— Очевидный перебор.

— В каком смысле?

— Рынок слишком мал. Наступает компьютеризация, следом — безработица. Мы на краю пропасти. Возьмем, к примеру, сотню потребителей, а вы продаете, скажем, телевизоры. Сто штук продали, а дальше спрос резко упадет. Телевизоры больше никому не нужны. Когда у каждого будет по телевизору, их перестанут покупать. Покупатели исчезнут. Никаких товаров не нужно будет выпускать. Начнется перепроизводство. Нет работы — нет денег, зато больше свободного времени. А когда денег нет, а времени — хоть отбавляй, — начинаются беспорядки.

— Но население так велико, Альф, всех до одного не обеспечишь.

— Бедность. Полное отсутствие средств. Развитые страны разорятся на пособиях, бедные развяжут военные конфликты, чтобы сравняться с нами.

— Бывают в жизни огорчения, Альфред.

Альфред отпил из стакана и рыгнул.

— Мне кажется, ты ему нравишься, Джон, — заметила Хелена.

— Интересно было бы посмотреть, что у него в голове. Должно быть, там что-то вроде езды в тумане по темной дороге с выключенными фарами, когда не имеешь представления, с чем придется столкнуться за следующим поворотом.

— Возможно, ему в своем мире интереснее, чем в нашем.

— Не сомневаюсь. А где Винсент?

— Хочешь извиниться?

— Думаю, самое время.

— Он наверху, вместе с Элизабет. Пишет очередной портрет. Не вылезал оттуда с тех пор, как привез тебя. Осваивает новую «сердитую» манеру.

— И как это выглядит?

— Жутко.

— Придется вести себя с оглядкой.

— Как на минном поле.

Виски никогда не заходил в студию художника. Он считался там «нежелательным элементом», но любопытство пересиливало. Фотоателье в принципе отличается от мастерской художника. Виски привык иметь в своем распоряжении залитое испепеляющим светом пространство.

В мастерской Винсента его взору предстало нечто прямо противоположное.

Помещение было погружено в полутьму и освещалось лишь двумя слабыми голыми лампочками, свисавшими с потолочных балок. Винсент стоял посреди комнаты, ожесточенно хлеща холст кистью. Потоки краски лились как кровь. На кушетке футах в десяти от него лежала Элизабет. Руки и ноги она развела в стороны, а голову запрокинула назад, так что виден был только подбородок. На полу рядом с ней стояла еще одна лампочка, красная. Залитая этим кровавым светом, она выглядела как порождение дьявольской фантазии, выброшенное из преисподней.

Слева от входа были прислонены друг к другу десятка два картин в рамах. Вдоль стен тянулись стеллажи, заваленные всяким хламом. Там были книги, свернутые холсты, набитые кистями консервные банки, тюбики краски, разложенные на семь цветов: красные, зеленые, синие, желтые, коричневые, черные и белые. Лежали абажуры, черепа животных, зонтики, две пустые бутылки из-под водки, часы, ящик с инструментами, женские туфли, шляпы, гипсовые статуэтки, бюсты, старые и новые телефонные аппараты и еще куча вещей, которые при слабом свете даже нельзя было толком разглядеть.

По всему помещению была расставлена мебель: кресла, стулья, выстроившиеся вдоль стен под стеллажами, шезлонг, два маленьких кофейных столика, диван, напольные часы, торшер, пианино, музыкальный автомат, стол для игры в пул, туалетный столик с зеркалом, большой шкаф для одежды, комод и письменный стол. Пещера Аладдина, набитая безделушками и бог знает чем еще.

Виски подобрался к Винсенту на цыпочках, чтобы поближе взглянуть на его работу. За кушеткой с Элизабет взгляду открывалось продолжение комнаты: стеллажи, ряды стульев, вдали угадывались очертания двуспальной кровати.

— Покажи гнев и мучения души! — кричал Винсент на Элизабет. — Мучения, я говорю! Ты что, не знаешь, что такое мучения души? Это значит, что надо быть вне себя, метаться, кататься, извиваться, крутиться, корчиться, сворачиваться в спираль и разворачиваться… Я достаточно ясно объяснил, что я от тебя хочу? Я хочу, чтобы твое тело изнемогало от боли и ненависти. А я не вижу ненависти. Ради всего святого, мне нужна ненависть!

— Винсент, перестань кричать и работай с тем, что есть. Я не могу лежать в такой позе бесконечно. Тебе даже моего лица не видно. Чем я должна, по-твоему, источать ненависть?

— Женщина, я художник. Я пытаюсь создать шедевр. Я для тебя Господь Бог, ты обязана беспрекословно мне подчиняться. Раз я говорю, что ты должна меня ненавидеть, значит, будь добра.

— Я всей душой ненавижу тебя, Винсент, но я чертовски устала.

— Будешь ненавидеть меня, пока я не позволю тебе встать.

— Я встаю. Перерыв.

— Дай ей передохнуть, Винсент, — подал голос Виски, который уже некоторое время наблюдал за этой сценой, развалившись в шезлонге позади художника.

Винсент от неожиданности промахнулся кистью мимо холста и потерял равновесие, но ухитрился не упасть и, придя в себя, поправил блузу, накинутую поверх пижамы, и пригладил разметавшиеся волосы. Затем резко обернулся к Виски:

— У нас гости? Наконец-то вы забрели в мою берлогу, мистер Виски! Вы уже восстановили пошатнувшееся здоровье, как я вижу, и даже выбрались из постели. Самостоятельно! Да вы молодец!

— Я пришел извиниться, но, кажется, не вовремя. Ты, похоже, все еще сердишься на меня.

— Имею на то основания. Пострадали моя одежда и моя машина с чудесными кожаными сиденьями. Может быть, мне следует считать необыкновенной удачей, что ты соизволил покрестить их подобным образом? Может быть, я должен на коленях благодарить тебя за это благодеяние? А? Как ты считаешь?

— Я заменю тебе обивку и все, что надо заменить, а потом уеду. Ты ведь этого хочешь, не так ли? Чтобы я уехал раз и навсегда.

— Нет, нет, нет! — заорал Винсент и кинулся к Виски, размахивая руками и поливая все вокруг краской с кисти. — Ничего подобного, дорогой мой! И слышать не желаю о твоем отъезде. Оставайся с нами, сколько хочешь. Будь как дома. Ты совершенно неправильно меня понимаешь.

— Тебя непросто понять.

— Может, мне для ясности написать картину?

— Очень остроумно.

— Все в действительности очень просто. Хелена думает, что ей нужен ты, но она ошибается. На самом деле ей нужен я. Я это знаю. И она в глубине души это знает. Но она не может меня получить. По крайней мере, она так думает. Может быть, она и права. Ей кажется, что я слишком погружен в свою работу. Возможно, так оно и есть. Но я не могу не писать картины.