Николай невольно тряхнул головой. Даже теперь, как и тогда, осознать это было нелегко. Трудно было представить, что искаженные законы природы привели к ядерному взрыву кучки угольной пыли. Человеческая мысль просто отказывалась погружаться более глубоко в лабиринты предположений и догадок. Там, во мраке непознанного, таился леденящий страх, потому что, господи, ведь это означало, что атомная бомба стала доступной любому безумцу! Даже после расстрела Бержерона рано или поздно найдется кто-то другой, кто доработает технологию. И тогда…
Страх. Гибельная лютая зима через тридцать четыре года: сначала голод и холод, озлобленные вооруженные патрули на улицах и дорогах, внезапные вторжения надзирателей, взломанные двери, обыски, расстрелы за найденную спичку, стража с биноклями на крышах, тщательное отслеживание малейших признаков дыма на горизонте, обед из сырого картофеля или куска сырого мяса, замерзшие трупы на тротуарах, полудрема в ледяной комнате под кучей одеял, виселицы и таблички с надписью «Пироман»… Потом — весна, первые солнечные лучи и первые зеленые ростки в расшатанных цингой зубах, новые массовые захоронения и медленное осознание того, что еще одна такая зима означает поголовную смерть. Повсеместные, яростные бунты отчаявшихся, превращенных в скелеты людей приводят к компромиссу. Использование огня разрешено — при соблюдении строгого режима контроля, включающего всеобъемлющую систему правил полного сгорания горючего и распыления углесодержащих продуктов горения. Спички и зажигалки объявлены вне закона, на использование огнива после тщательной проверки выдается специальное разрешение. Понемногу и неохотно власти допускают создание районных Очагов, применение свеч и кадил, ограниченное использование огня для отопления в самые холодные дни. И все это напоминает хождение по канату между простейшими жизненными потребностями и преступлением, за которое существует лишь один приговор — смерть.
На мгновение Николай остановился и осмотрелся. Его охватило чувство нереальности, словно все вокруг было всего лишь плохо нарисованным декором, за которым прячется другая, более глубокая реальность. Зелень деревьев и травы, разноцветные перья перелетных птиц, его собственный пульс — все это была жизнь. Жизнь, основанная на все еще загадочном и страшном химическом элементе — углероде. Как уже бывало не раз, сознание зашевелилось от иллюзорного ощущения, что где-то совсем рядом, в глубине извилин, кроется ответ на мучительные вопросы. Почему работа сознания остается такой же, как и прежде? Почему видоизмененные атомы углерода — если они действительно изменились — не перестают участвовать в непостижимо сложных метаболических процессах? Или все это лишь вопрос времени, как утверждают некоторые слухи? Может быть, явление это началось на глубинном уровне, чтобы постепенно распространиться на микроскопические святилища хлорофилла и гемоглобина и тем самым навсегда уничтожить ту искорку, которая зажглась на планете четыре миллиарда лет назад?
Грезы рассеялись, и реальность ударила в глаза, обрекая его на танталовы муки — разгадка снова ускользнула. Вопросы оставались без ответов, да и кому было на них отвечать в годы подозрительности, а часто и открытой ненависти к небольшой группе оставшихся в живых ученых. После Арденнского взрыва страх положил конец развитию науки, и человечеству пришлось идти другой дорогой — дорогой медленного приспособления к новым условиям. Через какое-то время испытанный метод проб и ошибок должен к чему-то привести… если, конечно, это время будет.
«А есть ли вообще какой-то другой выход, — продолжал размышлять он, входя в очередное мертвое село. — Могла ли наука, даже со всеми ее чудесами, накануне Коллапса выработать спасительную тактику? Или просто Провидение отвернулось от нас, как отвернулось от той полуразрушенной колокольни, что в центре села? Тогда ничто не имеет смысла, и эти заросшие плющом каменные стены — единственное, что нас ожидает, — тлен и забвение среди медленно наступающих песков времени».
Беспомощное отчаяние внезапно переродилось в ненависть — к Вселенной, к Коллапсу, к глупой людской суете, к самому себе. Маленькая площадка с несколькими проржавевшими машинами, с церковью и безжизненными зданиями вокруг казалась ему невыносимо мерзкой. Ему хотелось закричать, скинуть рюкзак и побежать куда глаза глядят, но что-то подсказывало ему, что это его не спасет, что село будет преследовать его повсюду. Надо было разорвать связь с памятью, вырваться из власти настоящего. В этот краткий миг просветления он пожалел, что не пристрастился к «травке», хотя теперь и она вряд ли бы помогла.
Взгляд неосознанно остановился на облупившемся фасаде. Дом был двухэтажным, и над окнами первого этажа все еще виднелась размытая дождями надпись DER GOLDEN LÖWE.[9] Почти не понимая, что делает, Николай подошел к нему. Потемневшая дубовая дверь была заперта. У стены стояли останки велосипеда, обагрившие осыпавшуюся штукатурку ржаво-красноватыми разводами. Дрожащими от злости руками он схватил сгнившее железо и швырнул в широкое грязное окно. Стекло разбилось с оглушительным звоном в гробовой тишине, блестящие осколки зазвенели в полумраке помещения и рассыпались по тротуару возле ног. Николай выбил локтем оставшиеся в раме острые остатки стекла, бросил рюкзак на улице и одним прыжком перемахнул в маленький трактирчик.
Знакомый запах духоты сдавил горло. Он огляделся, с трудом различая предметы в проникающем снаружи сероватом свете. Несколько полированных дубовых столов, скамьи с высокими спинками, образующими нечто типа кабинетов, три высоких табурета у стойки бара, мутно поблескивающее зеркало в глубине… и бутылки, много бутылок, стоящих строго по линеечке. Они были старые — это было видно с первого взгляда, несмотря на сумрак и запыленные этикетки. Качественные, выдержанные вина, оставшиеся с блаженных времен до Коллапса.
Николай сделал несколько шагов по хрустящему под ногами стеклу, зашел за стойку бара, взял бутылку и обтер рукавом. «Перно».[10] Мать твою, выругался он, швырнув бутылку в разбитое окно. Она взорвалась на тротуаре маленькой бомбой, и оттуда тот же час донесся резкий запах аниса. Следующая бутылка оказалась американской. Бурбон «Дикая индюшка». Ладно, пусть будет дикая индюшка. Он пожал плечами, отвернул пробку и сделал большой глоток. Алкоголь обжег горло, спустился горячей волной вниз по пищеводу, и это, с одной стороны, было приятно, с другой стороны, могло помочь избавиться от ненужных мыслей. Не дожидаясь, пока тепло разольется по желудку, он приложился к бутылке еще раз, подавился второпях, закашлялся, но это было к лучшему.
Он вышел из-за стойки, отшвырнул ногой велосипед и не обращая внимания на пыль, плюхнулся на ближайшую скамью. Почему-то в голове возник образ влюбленной девушки, и он поспешил отогнать смутное видение очередным глотком. Его не интересовали ни призраки этого забытого трактира, ни то, что было когда-то, ни даже то, что сейчас. Ему просто хотелось надраться, ясно и целенаправленно, чтобы сбросить с плеч груз всех этих глупых вопросов без ответов. Жаль, что нельзя это сделать за компанию с Мишиным — хитрый русский умеет споить любого. И беседу умеет вести — длинный пьяный разговор, полный мировой скорби и блаженного самобичевания, но при этом свободный от тревоги за завтрашний день. Ваше здоровье, проклятые фаталисты, твое здоровье, друг закадычный, Николай поднял бутылку и, отпив, с удивлением уставился на нее. Что за фокусы, только начал, а половины уже нет. Ну, дорогая, со мной этот номер не пройдет, и он погрозил ей пальцем. К моим услугам весь бар, так что и не думай помешать мне напиться. Только попробуй!
Он встал и с вызовом направился к стойке, а трактир и вправду попытался ему помешать, качаясь под ногами, но и этот дешевый трюк не прошел. Элегантным поворотом бедра Николай завернул направо и очутился у цели. Схватил бутылку — лимонный ликер, судя по этикетке, — и коварство заведения вышло наружу, внутри было пусто, лишь какой-то высохший осадок темнел на дне. Ничего, не стоит отчаиваться. А вот это уже лучше. «Корвуазье», хороший старый коньяк, выдержанный вдобавок и здесь лет пятнадцать. Эй, Мишин, гляди! Где ты еще такое чудо отыщешь? Нет, Вани тоже нет. Исчез проклятый русский и вдобавок опрокинул бутылку виски на стол. Жалко… Николай с грустью отпил из бутылки коньяка. Эх, Мишин, Мишин, сдались тебе эти деньги. Представляешь, во сколько тебе обойдется замена всех проводов в самолете? А сколько придется отстегнуть в виде взяток, чтобы к тебе не цеплялись? Да одно горючее проглотит целое состояние. И для чего это все? Чтобы однажды бросить меня, а потом чтобы на пути в Россию тебя сбила зенитка. Зачем тебе Россия, братец, неужели ты веришь, что там может быть лучше?
