«…подчеркнем наиважнейшее — в следующих положениях: я постоянно обретаю в качестве противополагающегося мне пространственно-временную действительность, которой принадлежу и сам, подобно всем другим обретающимся в ней и равным образом сопрягающимся с нею людьми. „Действительность" — о том говорит уже само слово — я обретаю как сущую здесь и принимаю ее тоже как сущую — как такую, какой она мне себя дает. Как ни сомневайся в данностях естественного мира, как ни отбрасывай их, от этого в генеральном тезисе естественной установки не меняется ровным счетом ничего. Мир как действительность — он всегда тут, в лучшем случае он может тут или там быть „иным", нежели мнилось мне, что-то, придется, так сказать, вычеркнуть из него как „видимость", „галлюцинацию" и т. п., он же — в смысле генерального тезиса — всегда останется здесь сущим миром. И цель наук с естественной установкой — познавать ее все полнее, надежнее, во всех отношениях совершеннее, нежели то делает наивное опытное знание, решать все задачи научного познания, какие возникнут и на ее почве».

Сказано ясно; одно лишь вызывает недоумение – где он нашёл науки «с естественной установкой»? В научно-популярной беллетристике? Или он говорит об онтологической доктрине, которой сознательно или бессознательно держатся все естествоиспытатели? Во всяком случае, это философия, но не установка учёного.

Но посмотрим далее:

«Вместо того чтобы оставаться в такой установке, радикально изменим ее».

Браво! Давайте. Ан не тут то было…; оказывается вначале «нам надо убедиться в принципиальной возможности такого изменения». То есть упираемся в проблему, поставленную нами выше. И каково же решение? Читаем:

«Генеральный тезис, в силу какого реальный окружающий мир постоянно не просто вообще сознается по мере восприятия-постижения, но сознается как „действительность" здесь сущая, состоит не в артикулированном суждении относительно его существования. Он есть нечто постоянно и длительно пребывающее в течение всей длительности установки, т.е. пока мы естественно живем, да живем, бодрствуя. Все это в своем совокупном единстве и за всеми артикулированными дифференциациями имеет характер „здешности", „наличности"; на характере таком, по сущности его, можно основать единое с ним эксплицитное (предикативное) суждение.

С потенциальным же, неявным тезисом мы можем поступать точно так, как и с явным тезисом суждения. Так поступать возможно безусловно и всегда, и, например, такова попытка всеобщего сомнения... Мы отсюда и начнем…

Универсальная попытка сомнения принадлежит к царству нашей совершенной свободы: мы можем пытаться усомниться во всем — даже и в том, в чем мы были бы твердо убеждены, в адекватной очевидности чего мы были бы удостоверены».

То есть, помимо указанной нами выше позиции универсального скепсиса, Гуссерль ничего не может предложить. Но и эта позиция неосуществима. Можно, разумеется, усомниться в суждении, но нельзя мир свести к суждению, как это пытается провести Гуссерль, убеждая нас в том, будто «естественное» (и, вместе, культурное и историческое) мирополагание эквивалентно невысказанному тезису или суждению.

Замещение Картезиева универсального сомнения универсальным εποχή нисколько не спасает дела. Всё равно всё сводится к скептической позиции:

«Итак, я выключаю все относящиеся к этому естественному миру науки, — сколь бы прочны ни были они в моих глазах, сколь бы ни восхищался я ими, сколь бы мало ни думал я о том, чтобы как-либо возражать против них; я абсолютно не пользуюсь чем-либо принятым в них. Я не воспользуюсь ни одним-единственным из принадлежащих к таким наукам положений, отличайся они даже полнейшей очевидностью, не приму ни одного из них, ни одно из них не предоставит мне оснований…».

Экзистенциальное значение такой позиции не выходит за рамки аудитории, где происходит академическая полемика. Никакого нового бытия в человеке она не открывает. Тем не менее, Гуссерль старается утверждать обратное:

Нашу «цель же мы можем обозначить так: обретение нового бытийного региона, какой до сих пор не получал своих специфических границ». Этот новый регион – «сознание»:

«Итак, твердо устремим свой взгляд на сферу сознания и станем изучать то, что мы имманентно обретаем в ней. Поначалу, еще до совершения феноменологического выключения суждения, подвергнем ее систематическому сущностному анализу — пусть даже далеко и не исчерпывающему. Вот что безусловно необходимо для нас — это некое общее усмотрение сущности сознания вообще, в особенности же и того сознания, в каком, согласно его сущности, сознается „естественная" действительность. Мы продолжим свои штудии, пока не совершим то самое усмотрение, на какое мы нацелились, а именно усмотрение того, что сознание в себе самом наделено своим особым бытием, какое в своей абсолютной сущности не затрагивается феноменологическим выключением. Она-то и представляет собой „феноменологический остаток", и это принципиально-своеобразный бытийный регион, который на деле и может стать полем новой науки — феноменологии»; «…благодаря такому усмотрению /…/ становится доступным для нас „чистое" сознание, а в дальнейшем и весь феноменологический регион».

Характерная стилистика этого высказывания – «твердо устремим свой взгляд на сферу сознания», - вновь отсылает нас к проповедникам медитации Махаяны; как и усмотрение особой неуничтожимой сущности сознания: «усмотрение, на какое мы нацелились, есть усмотрение того, что сознание в себе самом наделено своим особым бытием…». Технология этого εποχή в точности повторяет технику буддийских философских медитаций: «Мы естественным путем направляемся на „внешний мир" и, не оставляя естественной установки, осуществляем психологическую рефлексию нашего Я и его переживания. Так, как если бы мы не слышали ни слова о новом виде установки, мы погрузимся в сущность „сознания чего-либо", в каком мы, к примеру, сознаем существование здесь материальных вещей, тел, людей…». «Мы не преобразуем тезис в антитезис, утверждение — в отрицание, мы не преобразуем его и в предположение, подозрение, в неразрешенность, в сомнение (все равно, в каком смысле слова), — тем более что подобное и не принадлежит к царству нашего свободного произволения. Это, скорее, нечто совсем особенное. Мы не отказываемся от тезиса, какой осуществили, мы ни в чем не меняем своего убеждения, которое в себе самом каким было, таким и остается, пока мы не вводим новые мотивы суждения — а этого мы как раз и не делаем. И все же тезис претерпевает известную модификацию, — он в себе самом каким был, таким и остается, между тем как мы как бы переводим его в состояние бездействия — мы „выключаем" его, мы „вводим его в скобки"…».

Именно о такой остановке участия в «естественных» объективациях ума говорят учителя Махаяны. Возможно, они могут научить такому внутреннему недеянию, или «выключению». Но как включить это таинственное умение лам в контекст европейской философии? Можно сделать вид, что мы умеем это делать, и понимаем о чём речь, но от этого ничего не изменится. Гуссерлианское «выключение тезиса» столь же таинственно, сколь и «прекращение кармы» буддистов. Что это значит? Воздержание от суждения и оценки? Нравственная стерильность? Или полное онемение, отмена языка? Ведь предложение языка строится как утверждение бытия вещи: это (есть) то. Буддисты говорят, что результатом будет пустота. Это похоже на правду. А Гуссерль говорит, что узрим сущности. То-то будет радости!