Л. М. носится со своей идеей о создании общества друзей природы. Напрасно. Есть ведь уже общество, только название другое.

Под конец задали читательский вопрос — над чем вы сейчас работаете? “Этого не знает даже моя жена. Обдумываю пьесу. Будет в духе “Золотой кареты”. Не верит, что будет война. Говорит, что война холодная сменится экономической, а экономическая — культурной. Война пойдет за души людей. Мы, при нашем состоянии искусства, проиграем эту войну, если не поправим дела в искусстве.

— Я глубоко убежден, что человек искусства должен страдать. Он не может быть жирным. Из стариков был полным один Бальзак, но он сгорел в 43 года. (...)

1 сентября 1962 г., суббота. Байкальск. Перевал... На фабрике первичного дробления я долго не мог оторваться от зрелища работающих дробилок. Меж огромных стальных плит, образующих карман, вваливаются сверху мраморные глыбы. Машинист включает дробилку, одна плита ходит, мощно надавливая на глыбы, и они крошатся, сверкая вспышками искр. Новые порции мрамора проваливаются в карман, и машина хрупает их, как капустные кочерыжки, и снова летят искры, мерцают и гаснут в темном стальном кошельке.

2 сентября 1962 г., воскресенье. Байкальск.

На пути в Байкальск все думал о “Перевале”. Какой прекрасной мне казалась эта (...) каменная работа, каким миром веяло от труда этих каменотесов и какой прочностью отношений! Мне кажется, так должны преобразовывать землю люди коммунизма, учитывая эстетику, направление и силу природной “розы ветров”.

Байкальск, или Солзан, как его тут по старинке пока зовут, — место, где будет построен БЦЗ (Байкальский целлюлозный завод. — Е. Ч. ) и Городок, это широкая плоская равнина меж отрогами Хамар-Дабана и морем. Широкая относительно, потому что огромная стройка еще вмещается на этой площадке. Сейчас временный поселок домов в 500 расположен в лесу меж железно­дорожным полотном и урезом воды.

Расчудесное это место. Упоительно чистый и свежий воздух, солнце, захлестывающее площадку, снова Байкал с милой моему сердцу водой без единой соринки и освежающим пресным запахом. Остановился в гостинице и вечером пошел к морю. На корягах вдоль берега сидели люди. Они не рыбачили, а просто сидели, покуривая и негромко переговариваясь.

Был чудесный закат, и они, видно, пришли сюда из-под деревьев, чтоб видеть это буйство красок в духе не то Матисса, не то Рериха. Раньше я путешествовал по западному берегу озера и не мог видеть закатов над водой. Сейчас я увидел и это. По воде играла цветовая музыка. Озеро казалось столь нереально освещенным розовыми, малиновыми, аквамариновыми, серебристыми (...) закатными красками, что казалось — это развернули гигантскую морскую раковину.

— Как цветы побежалости, — сказал кто-то.

С востока постепенно надвигалось что-то неясное и темное, и была во всей картине какая-то недоговоренность и незавершенность, будто она — лишь след чего-то еще более прекрасного. Я попил горстью воды. Было горько осознавать, что последний раз в жизни с этого места можно попить чистую воду. Приеду сюда еще раз, и берег будет отравлен на многие километры легнинами и другими отходами БЦЗ.

Байкал сопротивляется людям. Затеяли строить город близ уреза воды, разбили площадку, возвели десятка полтора домов, подвели корпуса еще нескольких... и бросили, перенесли город за ж.д. — к подножьям гор. Тут плавуны, песок напополам с Байкалом, и фундаменты не держат.

Неизвестно, что будет еще, когда возведут огромные промышленные корпуса, тем более что здесь сейсмичность 9 баллов.

Снова в газетах те же голоса — “покорить природу”. Человек все может, в том числе и “покорить”, но он мог бы покорять природу, подчиняясь ей, используя ее. Это обошлось бы дешевле — построить комбинаты и заводы в другом месте.

В “Известиях” написано, что ходят инженеры и выбирают место стока отходов, как будто на 12 сентября 1962 г. уже решен вопрос о том, что отрава будет сбрасываться в Байкал. Он не решен, он  п р е д р е ш е н. Кем, как, на каком основании?

Народ тут говорит разное.

— Не хочу перевозить семью, хоть и жилье получил — чует мое сердце, что законсервируют стройку. Не такие консервировали...

— А мне все равно, что бы ни травили, лишь бы заработок был хороший — у меня семья.

— Не могу работать — уеду. Чую, что неправильно тут делается все.

— Байкал стоял 20 миллионов лет и еще столько простоит, ничего ему не сделается.

— Корд нужен? Нужен! И нечего обсуждать.

— Корд нужен? Так сделай вместо него проволоку. Куда лучше. — (Этот последний человек — шофер и не знает, что во Франции так и сделали — на “Каравелле” и военных самолетах — проволочный корд).

— Обживать надо эти места, обживать. Дичь-то какая!

— Уеду! Какая же это комсомольская стройка, если комсомольцев тут  500 человек, а заключенных пригоняют 8000? (Текучесть тут огромная. Приезжает столько же, сколько уезжает.)

— Не так легко отравить Байкал, но с этой трудностью мы справимся! (Это уже умники, что смеются над вещами, над которыми смеяться непозволительно. Мог я бы добавить, что очистить Байкал будет труднее.)

Конечно, чистить его никто не будет. Эти предприятия — времянки. Ради этих времянок загоняется в Байкальске и на Селенге по миллиарду рублей в год. Дольше чем на 20—50 лет тут нет сырья. Потом Байкал, конечно, очистят — он всякую дрянь выбрасывает, не держит, но многое погибнувшее во время этого нашествия люди не в силах будут восстановить.

3 сентября 1962 г., понедельник. Иркутск.

Ехал и в последний раз за свою поездку смотрел на Байкал, на его сизую даль, на изумрудные отмели... Не по ним ли надо вести коллектор с отходами в Иркут? Не тащить трубы на гору, не тесниться на косогорах, а утопить его в воду...

Я только думал, что последний раз вижу Байкал...

4 июня 1963 г., вторник. ...У меня (на даче под Звенигородом. — Е. Ч. ) образовался настоящий дендрарий. Есть кедр, вейсмутова сосна, ель-пихта, сосна обыкновенная, лиственница, то есть все хвойные, что образуют наши леса, знаменитые русские леса.

Есть что-то интимное, таинственное, что тянет человека к лесу. Можно объяснить это усталостью, потребностью в чистом воздухе и т. п., но, видно, есть этому непреодолимому стремлению какие-то причины глубинные...

Дерево растет по тем же законам — деление клеток, — что и мы. Среди дерев мы приближаемся к исходной природной позиции, к ключу живого и мертвого — великой тайне, которая до конца не будет познана никогда, потому что с каждым новым открытием мы узнаем тысячу новых загадок, выдаваемых природой: “Смотрю на качающиеся ветви и думаю о смысле всех вещей” — эта мысль Рабиндраната Тагора как нельзя точно отражает состояние, к которому стремятся люди в лесу; стремятся бессознательно, однако неудержимо.

А как часто люди едут в лес нажраться водки, поорать песни, поблудить, подраться. Лес хочет из человека сделать  ч е л о в е к а  — продолжая свою благородную миссию. И тут нужна помощь самого человека, к его стыду легко становящегося животным.

Есть другие, еще более тонкие нити, связывающие лес и людей. Только в лесу, единственной среде растительного царства, мы находим подобие человеческого сообщества. Полог леса, подрост, его воспитание, размножение, роль ветра, опушки — все это так похоже на людскую жизнь, и не только это, но и многое многое другое. Я далек от того, чтобы проводить параллель между биологией и социологией, но никуда не уйдешь от того факта, что лес, создавший человека, наградил его образом жизни, устройством ее, ее примитивностью и усложненностью по своему образу и подобию. Как легко упрекнуть меня здесь в пантеизме, но как наивен и неверен будет этот упрек.

Человека тянет к лесу сложное чувство покровительства и благодарности, ощущения своей силы и вины перед лесом, своей способности все понять в его жизни и ничего не понять в конечном итоге, инстинктивное чувство того, что лес хранит заветные тайны жизни. Разве не великая тайна — создание вокруг Земли воздушной среды, подушки, на которой так мягко Земле? А ее создала зелень, только она. Кислород — элемент жизни — рожден исключительно самой жизнью. И не животным, насекомым или человеком, а только растением.