Мы ехали с “Бийским”... в Новосибирск... До Свердловска ехали трое суток... Из Свердловска мы поехали на Челябинск, куда и были командированы...
В управлении, с нашего согласия, конечно, получили назначение в депо Троицк. 26-го числа уехали и ночью были здесь.(...)
24.10.46 г. ...Как неприятно видеть, что ты что-то теряешь в глазах людей оттого, что голоден и беден. И как все-таки хорошо видеть простое, искреннее участие в глазах измученного, промазученного до мозга костей рабочего, который, не умея сказать ясно, сочувствует в душе и благодарит за оказанное ему простое внимание. В большинстве рабочий — малограмотный, забитый нуждой человек, который живет воспоминаниями о довоенных годах и надеждой на будущее, хотя из простых разговоров можно заметить, что будущего он боится, будущее для него — потемки... Атом... Атом. (...)
24.12.46 г. ...Вечером, в субботу, я (...) поехал на некую маленькую станцию в Казахстане, с каким-то казахским названием (Джаркуль). Я вез с собой 300 р. денег и 6 кусков мыла. Не могу без ужаса вспоминать этот день... На пронизывающем ветру бегал с мешком в руках в мазутной, блестящей одежде и ботинках на портянку — долговязый очкастый субъект, проклиная все и вся. Наконец, я купил 20 кг рыбы, сменял мыло и, замучившись, прибился к какой-то бедной хохлацкой хатенке, дождался до вечера и поехал в Челябинск. Дорогой со страхом вспоминал и с еще большим страхом ожидал будущего. Мороз покрепчал, и я, задыхаясь, бежал к базару, неся эту рыбу на плечах. Нет нужды описывать время на базаре, никакими словами не передать ломоты всех костей конечностей и совершенное отсутствие ступней. Выручил от поездки очень мало — сотни полторы. Побежал к вокзалу. Забежав в стрелочную будку и разувшись, почти равнодушно посмотрел на свои белые застывшие пальцы и подошву. Кипятковое настроение, поддерживаемое ломотой в ногах, вылилось через слезы наружу. Я вытер их, ну 2—5 капель, потом с полчаса тужился и не мог никак заплакать. Назад ехал все время на ногах, разутый, корчащийся. Разбитый вконец, приехал, купил на 30 р. бутербродов, пришел, напился чаю и так пролежал долго, не в силах заснуть от надоедливой боли в ногах. Ногу раздуло. Пальцы почернели. Вода налила ступню. Сегодня вызвал врача; пришла, требует в больницу. Д(олжно) б(ыть), придется ложиться. Эх, жистянка, философ.
27.12.46 г. Третий день я лежу в больнице. Обморожение — опасная штука. Возможно, что пролежу очень долго. Вот и сейчас лежу в груде белоснежных простыней, одеял и пишу. Кормежка плохая. Потихоньку буду доходить. Сейчас, когда у меня есть время все передумать, вспоминаю всю мою короткую жизнь, которая была сплошным несчастьем. Как начал помнить себя, я никогда не спал на чистой, просторной кровати. Сейчас с ужасом вспоминаю свое “прокрустово” ложе — железная ржавая сетка, продавленная в середине, с ворохом тряпья на ней. Грязь, до жути замасленная подушка, клопы, вши, борьба за кусок — все это наложило соответствующий отпечаток на мой характер. И за этим — продолжение мучений; полуголодное существование, тоска — о, как я благодарен своей матери! — этому кроткому, трудолюбивому существу, за то, что научила меня мучиться. Когда читаешь хорошие, правдивые книги, когда наблюдаешь за жизнью, когда слушаешь рассказы людей, бывших за границей, — мне становится жалко свою великую Родину, свой русский народ. Я комсомолец, и моя задача — бороться за счастье своего народа, бороться за цели, предначертанные Лениным, но иногда мелькнет такая “фашистская” (?) мыслиха — и мне стыдно самого себя.(...)
30.1.47 г. ...На днях получил письмо из дому. Что и ожидалось, живут плохо. Корову закололи, денег вырученных едва хватило на налоги и долги. Из дому пишут и Маруся пишет, что надо переезжать к ней, в Чернигов. Посмотрим...
29.4.47 г. ...Будет ли праздник на моей улице? И какой период в своей жизни я назову: “Это — мой праздник!”?
С завистью смотрю на бездумное, легкое житье многих, для которых работа, “антирес”, стопка и т. п. — превыше всего. Завтра в 8 ч. утра — я уже буду ровно 10 лет без отца; он уже почти вытерся из памяти: мой далекий и родной, хочется поплакать сейчас звериным плачем, с внутренним страшным ревом и грызней до костей своих рук. О, — какие нелепые слова, но сколько тут бессонных ночей и тоскливых часов!
Сегодня внезапно показалось мне, что я схожу с ума. Мыслишка Шопенгауэра в голове засела, и казалось, что нет большей правды, чем она — ведь все сумасшедшие глубоко уверены в своей правоте, принимая за неотложную истину и закон больные измышления своего воспаленного мозга.
Некий грек говорил, что “увидел ты свет, поспеши обратной стезей скорей в покои небытия”. Факт самоубийства — плод, конечно, долгих размышлений, и я понимаю их: Горького у рва в Новгороде, Есенина в “Англетере”, Маяковского в своем рабочем кабинете! (... )
14.5.47 г. ...Приехал в Чернигов... Ходил в депо, в отделение, в Ж. У.* — работы нет нигде. Устроился бы в отделение диспетчером — нет права управления. Пойду еще к директору Ж.У. — может быть, мастером определюсь с 1 июня. Я сейчас вне закона — меня найдут — будут судить. И все это так сложилось, что ничего нельзя было поделать. Я начинаю терять голову. Как там мать в тайге? Что она кушает? Опять, думает, бросил... Разве можно так жить? (...)
30.5.47 г. Вчера утром приехал в Конотоп. Такой красивый, зеленый городишко. Целый день на заводе не было нач(альника) по кадрам. Бродил, как выпивши, по конторе, по станции, по базару. Сестра дала на дорогу 30 р. денег. Поел малость в столовке, потом пошел на базар (хотел купить табачку), в карман — а денег там не оказалось. Где-то выронил 20 рублей. Но мне во что бы то ни стало нужно было попасть к начальнику по кадрам. И я решил остаться ночевать. С собой были 2 тома “Истории дипломатии”. 1-й продал завкому за 25 рублей, 2-й — у подъезда за 10: это когда подступит голод, отдашь за полцены. Бродил опять голодный и продал. Ночь провел в вокзале — кошмарную ночь, — кусали блохи и хуже блох — поганенькие думки. Почти двое суток не спал. Нашел начальство — ответом его, как и следовало ожидать, был вопрос: “А вдруг вы дезертир?” И я ушел с завода, голодный, как собака. Вот уже 5 часов дня, а одесского поезда нет — опаздывает. Под каштанами у вокзала собралась “балочка”. Я сел поодаль и свесил голову. Меня начал беспокоить беспрестанный нудный вой. Присмотревшись, я увидел комок тряпья, серый, шевелящийся. Это была старая женщина, которая обхватила руками каштан и выла, выла... Это был ее метод просить милостинку. Торговки, чтобы избавиться, дали ей по рублику — она не отходила, а только громче плакала, иногда стоная утробно, по-звериному. Это был крик бессилия и нищеты, больная совесть виновных в этом людей. Потом пришли два оборванца, которым, видимо, было года 22, и, подхватив ее, бессильную, подтащили к канаве и толкнули туда. Ей подавали кирпич, говоря, что это хлеб, она поднимала голову, слезящимися глазами смотрела на него, дрожащей рукой брала и бросала в сторону.
Нищих на Украине много, хотя эти 2 города не представляют собой наиболее голодные места.(...)
30.7.47 г. ...Много изъездил я, но наконец из Управления трудрезервов получил бумажку для ознакомления и устройства на работу в г. Узловой — более 200 километров от Москвы. Но выбирать не приходится.(...) Оформляюсь в Ж.У. на должность мастера п/о. Вопрос серьезный. Дело идет к смене профессии в корне. Принял директор хорошо, пока поселили в пустующем общежитии, дальше — не знаю...
2.2.48 г. ...Последние несколько дней попробовал было написать чего-нибудь. Пытался описать паровозников в их жизни, полной скромных, героических дел. Описал “брехаловку”, но когда сегодня прочел — очень и очень бледный вид имеет эта мазня. Прочел также несколько рассказов О. Генри. Какая лаконичность и простота выражения мыслей, какая предельно сжатая строка, какой занимательный сюжет на двух страничках! Это был — писатель! Это была голова! И вот сейчас, хватаясь за голову, в муках (оттого, что не могу переложить на бумагу мысли) думаю — о чем написать, какой сюжет взять — ничего не придумаю, а жизнь слишком бедна и коротка, чтобы вспомнить что-нибудь подходящее. Тем не менее решаюсь все-таки попробовать, и если ничего не получится — пробовать еще.
