Почему я так подробно высветил эту афишу? А потому, возможный читатель, что она мне дорога.

Во-первых, как я уже сказал, это была первая профессиональная афиша в нашей актерской жизни. А потом... глядя на эти ломкие листки, начинаешь воочию понимать, как быстротечно время! Давно ли, казалось, мы играли премьеру этого спектакля на студенческой сцене большого зала, что на втором этаже студии. Первые аплодисменты, бледное от волнения лицо Виктора Карловича, меряющего шаги в коридоре. Он никогда не смотрел своих спектаклей из зала. Шепотком передаваемые вести, что сегодня нас смотрят тот-то!.. и тот-то!..

Отчаяние, что не все получилось в твоей сцене, как было задумано и отрепетировано. И несмотря на все, перебивая все неполадки и огорчения — радость! Радость и радость! Большая, через край, мгновенно вскипающая, как вода на жарком костре. Для ее описания нет слов. Ты ее можешь только чувствовать. Свежо, незамутненно, как будто ты только что проснулся в радостное утро после вчерашней премьеры.

Спектакль имел успех. Его до сих пор помнят те, кто смотрел его в свое время. Он был счастливым для нас. Участие в нем для многих студентов явилось визитной карточкой для приема в театры.

Моя роль в этом спектакле, роль Афанасия Пушкина, по меркам пьесы была не очень большой, всего одна картина. Но что значит “небольшая”, если автор пьесы — Пушкин?

Щедрость гения выстроила каждый персонаж настолько ярко, выпукло, что нужно было быть особенной бестолочью, чтобы не сыграть его. Тем более при поддержке такого режиссера, как Монюков.

Афанасий Пушкин первым сообщает Шуйскому о появлении в Польше Самозванца.

Ш у й с к и й. ...Весть важная! И если до народа

Она дойдет, то быть грозе великой.

П у ш к и н.  Такой грозе, что вряд царю Борису

Сдержать венец на умной голове.

И поделом ему! Он правит нами,

Как царь Иван (не к ночи будь помянут).

Что пользы в том, что явных казней нет,

Что на колу кровавом, всенародно

Мы не поем канонов Иисусу,

Что нас не жгут на площади, а царь

Своим жезлом не подгребает углей?

Уверены ль мы в бедной жизни нашей?

Нас каждый день опала ожидает,

Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы...

Я работал над этой ролью всласть, взахлеб, раскованно. Все получалось! И вообще, к четвертому курсу спала с меня какая-то долгая тяжесть. Исчезла неуверенность, сопровождавшая меня первые годы. Исчез зажим души. Жизнь поворачивалась новой, праздничной стороной. Может быть, тогда я впервые получил вкус к репетициям, и чувство это осталось у меня до сего дня. Я люблю играть на сцене, но еще больше, трепетнее, что ли, я люблю репетиционный период. Период поисков. “Ступенями к неведомому счастью не менее, чем счастьем, дорожу...”

 До сих пор хранится у меня фотография, где мы со Славой Езеповым зафиксированы в ролях Шуйского и Пушкина, и премьерная афишка с дарственной надписью моего педагога: “Дорогой Коля! Если нам удалось кое-что открыть впервые в этой пьесе, то наибольшая заслуга в этом смысле принадлежит тебе. Ты вообще к финалу порадовал нас многими открытиями. Продолжай так же! В. Монюков”.

Так счастливо кончился для меня “годуновский” период. Впереди ждали новые роли в новых дипломных спектаклях. Их обычно бывает не меньше четырех-пяти. Студентов-дипломников стараются показать всесторонне и, по возможности, для них выгоднее: как породистых лошадей на конской ярмарке. И чтобы поярче высветить их достоинства, необходимо побольше ролей в дипломных спектаклях. Ярких и, если можно, разноплановых.

Например по работе над комедией “Карета святых даров” Проспера Мериме я понял для  себя одну простую вещь: репетировать комедию всегда трудно, иногда противно, а играть легко и приятно! Хорошо сыгранная комедия вселяет в актера уверенность, которой так часто недостает ему в его работе. Но это, повторяю, только мой вывод. Личный. За всех не ручаюсь.

*   *   *

Я спешу вернуться в благословенную московскую весну шестьдесят третьего года. Меня пригласили пробоваться в кино. Впервые. На знаменитую Одесскую киностудию. Как они меня вычислили — одному Богу известно. Но вычислили, нашли. Случилось это событие в начале марта. Я только что был назначен на главную роль в “Парне”.

Прочитав сценарий фильма, я первым долгом обратился к Монюкову за разрешением. И советом: как мне быть? Надо сказать, что нам, студентам Школы-студии МХАТ, категорически запрещалось сниматься в кино. Запрет исполнялся неукоснительно, вплоть до отчисления провинившегося из института. Считалось, что недоучившийся студент, соприкоснувшись с несколько другой, “киношной” манерой исполнения, утратит те драгоценные зерна мхатовской школы, что так упорно и трепетно прививали ему в стенах нашей Студии.

Были тому примеры? Очевидно, были. Но, думаю, в какой-то степени весь этот сыр-бор мотивирован эдакой ревностью, что ли. Эдакой корпоративной гордостью первой школы страны, нераздельной с легендарными именами Станиславского и Немировича-Данченко. Театральный аристократизм, черт побери, присутствовал здесь. Монюков, выслушав меня, долго молчал.

— О чем сценарий? — как-то неохотно поинтересовался он.

— Сценарий из колхозной жизни.

— Говоришь, две серии?

— Две.

— Поведай вкратце... о чем там.

Я поведал. Монюков задумался. Видно было, что ему не по душе вся эта история. Я ждал. И вдруг он, как-то весело хмыкнув носом, сказал:

— А что! Поезжай! Судя по сценарию, сниматься ты в этом фильме не будешь. Он для тебя неинтересен... А побывать весной в Одессе — это сказка! Море, солнце, Дерибасовская... Бывал в Одессе?

— Ни разу.

— Тем более поезжай. Впереди у нас много работы, так что... отдохни несколько дней. Поднаберись сил.

Денег на самолет не было. До стипендии оставалась неделя. Представитель киногруппы выдала мне деньги на билет.

— Остальные получите на месте, — успокоила она.

Взяв билет, оставив Толе Семенову трояк на пропитание, я вылетел утром из дождливо-слякотной Москвы. Набрав высоту, самолет взял курс на Одессу.

На киностудии меня окружила толпа шумных людей. Кто-то требовал билет, кто-то спрашивал размер головы, рост и полноту (а какая в то время могла у меня быть полнота?), кто-то спрашивал, есть ли у меня “киношная” ставка, кто-то просил расписаться в какой-то ведомости. Крик, шум, суматоха. И вдруг какой-то человек бьет кулаком по столу:

— Тихо! — он перекрывает все голоса. — Дайте же мне наконец поговорить с актером!

Это был режиссер будущей картины.

Пробы прошли на удивление легко и довольно быстро. Сцены, взятые для съемки, были не сложны, режиссер знал, чего хочет от актеров; оператор, как большинство операторов, был профессионален, так что к вечеру я уже был свободен. Меня поселили в гостинице и предоставили своей судьбе. Деньги обещали выдать завтра.

В номере было пусто, тоскливо. Вспомнив, что еще ничего не ел сегодня, я вышел из гостиницы, чтобы как-то решить эту проблему. В кармане у меня лежал трояк. Он шуршал о подкладку и вызывал неумеренное движение желудочных соков. Я шел по улицам Одессы и искал глазами вывеску какого-нибудь дешевенького кафе или столовой.

Вечер опускался на город. Мягко зажигались огни. Прилетевшие грачи переругивались в голых верхушках тополей и платанов. Пахло оттаявшей землей и близким морем. На углу Дерибасовской и Ленина я наконец нашел то, что искал: закусочную в подвальном этаже дома. Неоновая надпись светилась на уровне чуть выше наклонного тротуара, бетонные ступеньки спускались вниз.