Однако для судеб человечества, для судеб всего рода Homo sapiens, далеко не безразлично, каким путем и к какому единству оно идет.

Идет ли оно к дальнейшему подчинению труда капиталу или к освобождению труда от капитала, к превращению труда в естественную жизненную потребность?

Идет ли оно к единству многообразия, к ассоциации, "в которой свободное развитие всех есть условие развития каждого", или к единству однообразия, к мировой казарме, в которую загоняет человека и человечество власть капитала?

Идет ли оно к установлению над миром олигархической власти узкого круга лиц или к демократическому взаимодействию и сотрудничеству суверенных стран и народов?

Именно здесь, на почве этих самых общих и глубоких философских вопросов и разворачивается мировая социально-экономическая, политическая и духовная борьба. И исход ее далеко еще не предрешен.

А. С. Пушкарев

“ВЫ ГРОЗНЫ НА СЛОВАХ — ПОПРОБУЙТЕ НА ДЕЛЕ!”

А. С. ПУШКИН КАК ВЫРАЗИТЕЛЬ РУССКОГО ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ О ПОЛЬСКОМ ВОССТАНИИ 1830—1831 гг.

...в Александре Сергеевиче Пушкине мы потеряли великого историка.

Е. В. Тарле, 6 июня 1952 г.

Воспроизводить старинный “спор славян между собою” не было бы особой необходимости, если бы вдруг не актуализировалась на исходе XX века основная проблема этого спора, если бы не материализовались некоторые футурологические предположения, свойственные дореволюционной русской общественной мысли.

Известно, что Ф. М. Достоевский, откликаясь на очередное обострение Восточного вопроса, отмечал в ноябре 1877 года в “Дневнике писателя”: “...не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными... Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись... Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия — страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации”1.

Правота Достоевского подтверждена была новой и новейшей историей неоднократно. Так, оказались не в чести во многих славянских странах памятники советскому Воину-освободителю и кое-где сделались объектом вандализма оставленные там в победном 1945 году братские могилы солдат и офицеров Красной Армии. Когда же 12 марта 1998 года Польша и Чехия вступили, вместе с Венгрией, в блок НАТО, то дополнительный, исполненный практических угроз политический смысл приобрели слова известного антикоммуниста и русоненавистника Збигнева Бжезинского: “Россия — лишняя страна!”.

Оскорбительные откровения такого рода являются для нашего массового сознания довольно неожиданными, поскольку имевшее место в СССР интернациональное воспитание, налагавшееся на традиционную этническую и религиозную терпимость русского народа, приносило весьма ощутимые результаты и позволяло надеяться на некие ответные чувства.

Отсутствие со стороны вчерашних сограждан по СССР и партнеров по мировому социалистическому сообществу проявлений нормальной исторической благодарности обескураживает и пробуждает в нас запоздалое чувство стыда за былые, официально санкционированные приступы национального самоуничижения. В советской историографии, например, неоспоримым считался тезис о России XIX — начала XX веков как о “тюрьме народов”, “жандарме Европы” и “оплоте международной реакции”. Под его воздействием несколько поколений оказались как бы в состоянии длительной идейной конфронтации со своими достойными предками, что воспринимается сейчас как наш общий непростительный грех, наказуемый нескрываемым презрением “цивилизованных народов”.

Но рано или поздно возникает вопрос: а не пора ли уже и русским задуматься о восстановлении своего пошатнувшегося самоуважения?

Если начинать этот процесс с переосмысления нашей официальной истории южных и западных славян, то в первую очередь следует обратиться в сторону Польши: именно русско-польские отношения XIX века трактовались в нашей учебной и научной литературе как главным образом история совместной борьбы “наиболее прогрессивных” деятелей обеих стран против устоев самодержавия — под родившимся в ходе восстания 1830—1831 годов лозунгом “За нашу и вашу свободу!”.

Советское студенчество воспитывалось на благородном примере П. И. Пестеля, заявлявшего в своей “Русской Правде”, что “по праву народности должна Россия даровать Польше независимое существование”. В контексте университетских лекций звучали порой и взволнованные поэтические строки — например, из стихотворения декабриста А. И. Одоевского “При известии о польской революции”. Одоевский, бывший дворянин и офицер, осужденный в каторжные работы, писал в 1830 году из Забайкалья:

Вы слышите: на Висле брань кипит!

Там с Русью лях воюет за свободу

И в шуме битв поет за упокой

Несчастных жертв, проливших луч святой

В спасенье русскому народу...

По идеологическим причинам нельзя было обойтись при рассмотрении данной темы также без ссылок на исторические ретроспекции классиков марксизма. Ф. Энгельс, воспринимавший тенденции мирового развития в основном в духе “Манифеста Коммунистической партии”, с неизменным энтузиазмом приветствовал борьбу поляков против малопонятной и чуждой ему России. В статье “Внешняя политика русского царизма” он заявлял, касаясь европейских революционных событий 1830 года: “Был уже подготовлен поход Священного союза против Франции, как вдруг вспыхнуло польское восстание, которое в течение целого года держало Россию под угрозой; так Польша вторично ценой самопожертвования спасла европейскую революцию”2.

В целенаправленном, альтруистическом стремлении польских повстанцев к “самопожертвованию” во имя европейской революции можно было бы и усомниться, но для Энгельса именно эта версия была особенно дорога. Он заявлял в работе “Демократический панславизм”: “...именно потому, что освобождение Польши неразрывно связано с революцией, потому, что слова “поляк” и “революционер” стали синонимами, полякам обеспечены симпатии всей Европы”3.

Тем не менее позволим себе задуматься о степени распространенности, глубины и взаимности обозначенных Энгельсом “симпатий”.

Действительно, в 20—30-х годах XIX века польских революционеров любили и уважали Байрон, Беранже, Гейне, Герцен, Шевченко, Одоевский, Пестель, Рылеев. Узами личной дружбы были связаны Мицкевич и Пушкин. Широкую известность имели в Европе и России призывы Мицкевича, высказанные в его знаменитой “Оде юности”:

Ну, руку в руку! Шар земной

Мы цепью обовьем живой!

Направим к одному все мысли и желанья...

Наверное, нет ничего удивительного в том, что воодушевляемый Мицкевичем Рылеев незадолго до восстания на Сенатской площади говорил о поляках: “По чувству и образу мыслей они уже наши друзья”. Но если отрешиться от свойственных интеллектуалам и подвижникам прекраснодушных мечтаний, то реальные исторические факты будут свидетельствовать, что о пресловутом “спасенье русского народа” и даже о временном революционном союзе с его немногочисленной дворянской элитой всерьез в Польше никто и не помышлял. Ведь когда в 1824 году М. П. Бестужев-Рюмин предлагал “Патриотическому обществу” (тайной шляхетской организации) план совместного с русскими офицерами выступления, то получил от поляков лишь весьма неопределенный ответ. За спиной же его Солтык, один из вождей “Патриотического общества”, говорил: “Пусть себе русские думают, что хотят. Мы сохраним в нашей стране спокойствие, и его нужно беречь, пока в Русском государстве не произойдет каких-либо перемен...”. В январе 1825 года уже окончательный отказ получили от поляков Пестель и Волконский4.