Как видим, при несомненной достоверности исторических сведений, находившихся в распоряжении Энгельса, мы не можем быть вполне убеждены в их достаточности и, кроме того, не обязаны бесконечно долго придерживаться одной только энгельсовской интерпретации. Ведь еще до обретения Марксом и Энгельсом первых признаков европейской известности в нашей стране заслуженно пользовался репутацией национального гения А. С. Пушкин, были известны и любимы как литераторы и патриоты Н. В. Гоголь и Д. В. Давыдов. Почему бы нам не восполнить застарелые пробелы нашего школьного образования за счет обращения также и к их суждениям о польском вопросе?

Достойно удивления, например, что в нашей стране повесть Гоголя “Тарас Бульба” все еще воспринимается многими людьми как в основном занимательное художественное произведение, хотя ее замысел возник у писателя в середине 30-х годов, в пору его преподавательской деятельности и исторических изысканий в Петербургском университете. И неспроста, наверное, находившийся под впечатлением польского восстания Гоголь в диссонанс “симпатиям всей Европы” сказал устами старого Тараса: “Эй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего дела! не верьте ляхам: продадут псяюхи!”. Тем более неспроста по горячим следам восстания были написаны Пушкиным оды “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”, в которых содержатся мысли и чувства, актуальные вплоть до настоящего времени.

Например:

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

а также:

Сбылось — и в день Бородина

Вновь наши вторглись знамена

В проломы падшей вновь Варшавы;

И Польша, как бегущий полк,

Во прах бросает стяг кровавый —

И бунт раздавленный умолк.

Невозможно, вне зависимости от обстоятельств, не разделять также близкого “Бородинской годовщине” пушкинского порыва, адресованного Денису Давыдову:

Тебе, певцу, тебе, герою!

Не удалось мне за тобою

При громе пушечном, в огне

Скакать на бешеном коне.

И нельзя не вспомнить, что достойные пушкинской лиры подвиги Давыдова были совершаемы не только в ходе наполеоновских войн, но и значительно позже. Прославленный в прошлом партизан, поэт, отставной генерал-майор, ведший умиротворенную жизнь русского барина, Давыдов вынужден был однажды решительно “тряхнуть стариной”. Он вспоминал потом, говоря о себе в третьем лице: “Тяжкий для России 1831 год, близкий родственник 1812-му, снова вызывает Давыдова на поле брани. И какое русское сердце, чистое от заразы общемирного гражданства, не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши? Низкопоклонная, невежественная шляхта, искони подстрекаемая и руководимая женщинами, господствующими над ее мыслями и делами, осмеливается требовать у России того, что сам Наполеон, предводительствовавший всеми силами Европы, совестился явно требовать, силился исторгнуть — и не мог! Давыдов скачет в Польшу...”5.

Оставим на некоторое время Давыдова в распоряжении ямщиков и станционных смотрителей старой России. Признаем, что проблема “Пушкин и Польша” уже привлекала к себе внимание историков и литературоведов, добросовестно воспроизведем наиболее впечатляющие фрагменты доступных нам научных работ и критически задумаемся над ними в надежде на обретение дополнительных смысловых оттенков.

А. В. Кушаков, обстоятельно изучивший данный вопрос, справедливо отмечает, что идеологи и вожди польского восстания пытались организовать международную военную интервенцию против России и активно воздействовали на правящие круги и общественное сознание Западной Европы, возбуждая на Западе антирусские чувства и полонофильские настроения. Европа, не решавшаяся прибегнуть к немедленному военному вмешательству, все же весьма благосклонно относилась к территориальным притязаниям поляков, желавших восстановления Речи Посполитой в границах 1772 года, то есть “от моря и до моря” с включением в ее состав Правобережной Украины вместе с Киевом. Кушаков высказывает также весьма обоснованное предположение, что во Франции “рост полонофильских настроений в то время в определенной мере был связан с чувством отмщения России, победительнице Наполеона”. С пониманием и сочувствием говоря о яростном включении Пушкина в политическую борьбу против чужеземных и российских полонофилов, Кушаков эффектно цитирует пушкинскую переписку. Так, Пушкин 9 декабря 1830 года писал Е. М. Хитрово: “Какой год! Какие события! Известие о польском восстании меня совершенно потрясло... Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления или по крайней мере должна быть таковой... Россия нуждается в покое”. 1 июня 1831 года Пушкин примерно о том же писал П. А. Вяземскому: “Но все-таки их надобно задушить, и наша медленность мучительна”, 14 августа, опасаясь дальнейшего осложнения обстановки, он ставил Вяземского в известность: “Если заварится общая, европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока”.

Кушаков, разделяя пушкинские чувства, выраженные в оде “Клеветникам России”, воспроизводит также очень эмоциональную рецензию П. Я. Чаадаева. Чаадаев, известный нам как автор отнюдь не верноподданнического “Философического письма”, тем не менее писал Пушкину 18 сентября 1831 года: “Вот, наконец, вы национальный поэт; вы нашли свое призвание. Особенно изумительны стихи к врагам России: я вам это говорю. В них мыслей больше, чем было сказано и создано в целый век”. Сам Кушаков, комментируя переписку, важнейшей из пушкинских мыслей считает ту, что западноевропейцам не следует бесцеремонно вмешиваться в славянские дела, которые в силу исторической предопределенности могут и должны быть решаемы без непрошеных посредников6.

Работе А. В. Кушакова о Пушкине и Польше свойственна достойная великого поэта сдержанность — автор не пытается выступать в роли обвинителя или защитника, по-видимому, памятуя о пушкинском убеждении, что судить гения можно только на основании законов, им самим над собою признанных.

Несколько решительней (и противоречивей) говорят о Пушкине и Польше О. Муравьева и Л. Фризман.

Едва ли можно согласиться с тезисом Муравьевой, что польское восстание “явилось взрывом общенациональной борьбы за возрождение национального государства”7. Еще раз вспомним Энгельса: в 1848 году в речи “О польском вопросе” он прямо говорил, что “восстание 1830 года не было ни национальной революцией (оно оставило за бортом три четверти Польши), ни социальной или политической революцией; оно ничего не изменило во внутреннем положении народа: это была консервативная революция”8.

Нежелание и неумение восставшей шляхты каким-либо образом решать социальные вопросы хорошо известно — по отношению к польскому крестьянству у шляхетских революционеров бытовало только одно устойчивое убеждение: “Хлоп останется хлопом!” Не исключено, что именно этот верхушечный, авантюрно-геополитический характер происходивших в Польше событий и отвращал от них Пушкина.

Муравьева тем не менее пишет: “Мотивы, которыми руководствовался Пушкин в своем отношении к польскому восстанию, известны: он был убежден, что существование Польши как суверенного государства противоречит интересам России”9.