Мама работала во фронтовой бригаде, получала за это двести граммов хлеба. Когда она приходила домой, приносила хлеб. Без хлеба мама прокрадывалась к постели, как тень, бесшумно. Я делал вид, что крепко сплю.

Сейчас мама зажгла уголек, плавающий в блюдечке с керосином, и я увидел сквозь тусклый свет хлеб. Это не сон! Это не сон! Это не сон! Так нестерпимо хотелось взять хоть один ломтик хлеба, но мама сурово смотрела на меня. Огонек отбрасывал наши тени к стене. Тени большие и сильные, будто собрались на пир великаны и делят между собой добычу.

Я ждал, когда мама разделит хлеб, втягивал раздутыми ноздрями сытный дух, боялся упустить толику вкусного запаха, глотал слюну, предвкушая угощенье. Раньше, когда еды было вдоволь, мы тоже садились ужинать все вместе и нам было весело. Теперь я еле-еле сдерживался, чтобы не протянуть руку и не сцапать без спроса хлеб. Мою руку удерживала какая-то неведомая сила.

Мама, положив кусочки хлеба на ладони, взвешивала их, как на весах. Долго вымеряла, следила за тем, чей рот раскроется больше. Сквозь слезы хлеба кажется меньше. Это пугает меня, стараюсь не моргать.

- Павлик! - мама передала мне хлеб. - Ты вырос! Скоро станешь совсем большим, как твой папа. Он был высоким и всегда пригибался в дверях, чтобы не удариться о косяк.

Мама обманывала. Слабый, маленький, я готов есть и этот хлеб, и тот, который принесут завтра и послезавтра, и так бесконечно есть... Сколько хочешь! Мне хотелось есть даже во сне. Я давно решил для себя: кончится война, я съем целый каравай хлеба и в придачу тарелку пшенной каши.

Я отбегаю в сторону, неожиданно для себя кричу:

- Ты обманщица! Ты только говоришь, что я вырасту. А Валенке дала хлеба больше...

Я в этом убежден, мама обделяла меня во всем. Я постоянно зябну от холода, а носки она связала деду Пантелеймону, а Пантелеймон старый и ему некуда ходить.

Мама попыталась прижать меня к себе, прикрыть мой рот, чтобы я не кричал. Ей известно: стоит только меня прижать к телу, как я прекращаю ссориться, соглашаюсь со всем. Но сейчас я не люблю ее руки: они не могут принести хлеба, много хлеба, целую буханку. Кто-то украл мой хлеб, решив проверить, как я буду реветь. Я знаю - это сделал хитрый, кровожадный Гитлер. Это он убил моего отца, лишил меня силы, украл хлеб... Это от него, людоеда, все людские беды на земле.

Ночью мне приснилась весна, а в небе большая, вместо солнца, булка. И все вокруг был хлебное: я лежу на хлебе, и под головой у меня мягкий хлеб, и покрыт я теплым хлебом. И деревья рядом росли хлебные. Мама улыбалась - высокая, стройная, с синими глазами, спрашивала: "А что, ты разве не знал, что хлебные деревья бывают?!"

Чужаки

В апреле умерла Валенка. Тело завернули в большую простынь и, взявшись за ее концы, унесли. Кровать осталась непокрытой. На матраце были нарисованы красные яблоки и желтые груши.

А через несколько дней наступила ростепель. Снег на глазах сжался в небольшие белые островки, открыл землю. От земли струился нагретый воздух. И хотя с реки еще тянуло холодом, весь день только и слышно: "тюк-тюк-тюк!" - долбили капли по карнизу окна.

Утром я увидел зеленую траву, словно какой-то кудесник утыкал наш двор сосновыми иголками.

По мостовой брели пленные. В помятых френчах с блестящими пуговицами, чужих пилотках. Они придерживали котелки, чтобы не звенели, хотели прокрасться по городу незамеченными.

Один из них - в кителе, накинутом на голое тело, - нагло смотрел на меня, выкатив бесцветные глаза. Наверняка это был тот германец, который убил по приказу Гитлера моего отца. Немец смотрел на меня дерзко, он улыбался. Таким наглым я и представлял фашиста. Сейчас он находился в двух шагах от моего дома, на моей земле и не боялся меня.

Я сжал кулаки и бросился на врага.

- Утихомирьте Павлуху! - крикнул Вдовин, наш сосед, перегородив мне дорогу костылем.

Чьи-то руки сцапали меня за одежду, втянули в толпу, загородили от меня фашиста, который улыбался.

Пленные пришли и не торопились уходить. Худые и костлявые, как скелеты, сбежавшие из музея, они цепочкой входили в баню. Другие, которые мордастые, развалились на траве. Один из них, подложив под голову ранец, играл на губной гармошке. "Крэкс! Крэкс!" - издавала гармошка противный звук.

Пестрели в траве банки из-под консервов. Банки были яркими, чужими. От них невозможно было отвести взгляда и нельзя было взять: они пугали своей пестротой.

Потом пленные просили хлеб, молча, не раскрывая рта. Шли вдоль забора, показывали на животы. Соседи отходили в сторону. Хлеба не было ни у кого.

Вдовин, удобно положив обрубок ноги на костыль, оставался на месте. Громко сплевывал после каждой затяжки цигарки, смотрел на немцев в упор.

Я протиснулся вперед, чтобы снова напасть на врага, но не успел: меня остановила мама. В руках она держала несколько картофелин. Страшная догадка поразила меня.

- Кому?! - закричал я, чтобы люди видели, как мать жалеет фрицев. Сердце громко стучало.

- Иди, сынок... - прошептала она чуть слышно, стараясь вложить в мою руку картофель.

Я отпрянул в сторону, чтобы убежать от позора, но мама крепко ухватила мое плечо, подтолкнула к пленным:

- Иди!

* * *

В пятом номере журнала за этот год был опубликован документальный рассказ нашего постоянного автора Владимира Виноградова, воевавшего в 1943-1944 годах радистом-разведчиком на Воронежском и 1-м Украинском фронтах.

Владимир Павлович продолжает свои военные мемуары.

Молитвой матери

Летчик-истребитель младший лейтенант Николай Машинистов потерял управление своим ястребком. Сбитый им "фокке-вульф", распуская черный шлейф дыма, отвалил, стремясь уйти за линию фронта и там раскрыть парашюты. Но из-под сине-белого потолка вынырнул "мессершмитт" и засек увлеченного боем Николая. Як-3 умело нырнул в пике и хотя не задымил, но и не вышел из него, а завертелся в штопоре. Такой "высший пилотаж" ожег пилота страхом: не на параде отказала система управления.

За колпаком крутоверть сливала небо, землю, облака, пляшущий солнечный диск. Николай крутился слитно с машиной, новенькой, желанной, до этого боя не обстрелянной, менять ее было невыразимо жаль. "Менять?!" Они неостановимо неслись навстречу смерти - в обмен на красно-черный взрыв с обломками. На жизнь в восемнадцать лет.

Не в агонии и панике он нажимал, давил, дергал все, что могло выправить Як, и в этой жажде жизни и борьбе с гибелью откуда-то из нутра вырвалось: "Господи! Помоги!" И мгновенно осознав, что не по чину сразу обратился к Нему, крикнул, прорываясь сквозь свистевший воздух:

- Мама!.. Мамочка, помолись за меня!

"Помолись!" В самую короткую из молитв войдут по времени десятки таких падений. Но у Спасителя иное измерение. Быстрей звука и света достигает любой обращенный к Нему глас. Только если из обнаженной души исторгнут, разверзаемой мукой и надеждой на Единственного, а не из хитрости и корысти. И тогда не эхом, а высшей наградой отзвук.

Почти у самой земли, источавшей все свои запахи, вздыбленной, вспаханной не бережным лемехом, а рваным металлом, сытой не зернами, щедро политой кровью, поруганной всячески человеком, но готовой принять любого, святого и грешника, вывинтился вдруг штопор, словно выдрался из гнилой пробки, и выпрямил полет подранок. В подскоках, подобно псу, вынюхивающему следы к дому, пробежал и встал, остывая, раненый, но живой.

Николай взглянул на часы. Запомнил время до минуты. Оглянулся - не видит ли кто - и перекрестился. Как мама учила малолетнего. Кого стесняться, кому видеть? Но уже бежали к нему, слава Богу, свои...

Четверо сыновей было у Колиной матери в ту пору. У тети Марфуши, как мы ее звали. От Петра Машинистова, родного брата моей бабушки Александры Алексеевны, по мужу - Нагорновой. В начале двадцатого века служил Петр Алексеевич, названный моим прадедом в честь великого царя, в лейб-гвардии Измайловском полку. Стоял в строю на правом фланге. Под два метра ростом. По нему ровнялись бравые гвардейцы знаменитого полка русской армии.