Цыгане вдруг закричали:

- Немцы!

Возникла суматоха. Люди пошвыряли товар на телеги и погнали лошадей к лесу, окружившему город плотным забором с трех сторон. Оттуда их турнули: в лесу был военный завод, там заняли оборону красноармейцы.

Порядок в городе навели только к обеду. На дверях и на окнах дома "Водник" развесили плакаты: "В ответ на наглое нападение фашистских громил просим зачислить нас в ряды Красной Армии для защиты социалистического Отечества: Георгий Иванович Солдатенко - капитан буксирного парохода, Василий Солдатенко - первый штурман самоходного судна, Александр Солдатенко - шкипер баржи".

Солдатенко были потомственными речниками, их знала вся река - от Касимова до Горького. Георгий Иванович и его сыновья выглядели именинниками - в холщовых выглаженных кителях с ярко начищенными пуговицами.

Состоялся шумный митинг, выступали все желающие, красиво говорил Георгий Иванович:

- Дорогие земляки! Вероломный враг напал на нашу любимую Родину, бомбит мирные города и села, построенные нашими мозолистыми руками. Но нас и наше рабоче-крестьянское государство не запугать. Мы развеем миф о непобедимости германо-фашистской группировки, война пройдет за пределами нашей священной земли. Будем бить гитлеровскую шайку и его приспешников на их территории. Поклянемся, что очистим нашу родную землю от кровожадного захватчика, будем гнать и беспощадно уничтожать озверевших варваров до последнего. Русский закон - фашистскую погань вон! Клянемся!

- Клянемся! - ухнула в ответ площадь.

Запели "Интернационал". Люди записывались добровольцами в народное ополчение, в истребительный батальон.

Началось шествие с оркестром по улице. Оркестр гремел без устали: "Стоим на страже всегда, всегда!.." Впереди, со знаменем пароходства, вышагивал Солдатенко-старший, за ним - его сыновья. На реке торжественно, не переставая, гудели пароходы. Забили церковные колокола.

Митинг продолжался до глубокой ночи.

По радио передавали о тяжелых боях на границе.

Вечером жильцы нашего дома вынесли столы во двор, чтобы торжественно проводить на фронт Солдатенко-старшего и его сыновей. Играл патефон.

Мама не пустила меня к столу, объяснила:

- Там взрослый разговор...

Сами проводы Солдатенко-старшего и его сыновей я постыдно проспал. И не мог себе простить этого все последующие годы.

Первый удар

Нашу школу приспособили под госпиталь, и вскоре сюда стали привозить раненых.

Димка, мой друг-приятель, засел у госпиталя в дозор: вдруг отец появится, а его сын не встретит. Он притулился с умным видом у госпиталя и, чтобы его не шуганули, играл в войну: одной рукой водил в воздухе, изображая наш самолет, воинственно жужжал, другой швырял мелкие голыши на стекляшки, рассыпанные на земле. Так он громил фашистских гадов.

Я примостился рядом.

У госпиталя сгрудились женщины. Дядька в белом халате оттаскивал их от дверей, твердил:

- Не положено, гражданочки-матери! Не положено!..

Женщины окружили первый автобус, пришедший от железнодорожного вокзала, второй, третий... Метались в забытьи от машины к машине, заглядывали в окна. Димка, изловчившись, ловко проскочил к дверям автобуса, но толпа отшвырнула его в сторону. От обиды он чуть не заплакал.

Распахнули двери госпиталя. Женщины образовали живой коридор, замерли.

Раненых несли на носилках. Они были завернуты, как куклы, в бинты с ног до головы. Один из них, с грязными пятками, торчавшими из-под бинтов, вдруг улыбнулся и пошевелил кончиками усов. От удивления я опешил: раненый улыбался и топорщил усы именно мне. Меня что-то смутило, что-то в его лице почудилось знакомое.

В тот же день я решил увидеть Усатика еще раз. Просто он не выходил у меня из головы.

Я перелез через забор госпиталя и плюхнулся в крапиву. Большой двор зарос репейником и лебедой. У забора громоздились школьные парты, полыхала бузина, облепленная воробьями. Стоял трезвон, хоть затыкай уши. Появился дядька, который отгонял женщин от госпиталя. Его называли Камбала: он был одноглазым, но видел отменно. Камбала подошел к женщинам, вертевшимся у окон, молча отвел их за ворота. Тетки ругались почем зря. Камбала безмолвствовал. Тетки ворчали, что у него нет креста на шее и Бог возьмет другой глаз. Камбала и тут не раскрыл рта. Он плакал тем глазом, которого у него не было.

...Дома я выпалил с порога:

- Мама, у папы усы есть?

- Опять ты что-то выдумываешь, - холодно ответила она. Мама смотрела куда-то сквозь меня, на стену, где висела фотография отца, затянутого в командирские ремни. Усов у отца не было.

В последние дни мама вела себя странно: на работу не ходила, сидела неподвижно у окна, куталась в папино пальто. Пальто она берегла пуще всего. Не хотела, чтобы папа ходил в шинели, когда приедет на побывку домой: люди, встретив военных на улице, перво-наперво спрашивали про фронт, а потом плакали. С начала войны папа не прислал ни одной весточки. Мама переживала, но внешне крепилась.

Однажды мама долго не спала ночью - сидела на кровати, поперек ее, прислонившись спиной к стене, где был ковер. Когда я просыпался, садился плечо к плечу. Молчали. Каждый думал о своем. Мне вспоминалось одно и то же.

Выбегаю на крутой берег реки и замираю: раздолье до самого горизонта. Там спит солнце, оно просыпается, ворочается, освещает облака. Река еще в тумане, но неугомонные утки уже в заботах - смело плавают среди барж. Натруженно поскрипывают транспортеры, по ним нескончаемым потоком ползут из трюмов барж речной песок, каменный уголь, щебенка. Буксиры недовольно шипят: "Чап-чап! Чап-чап!" Торопят людей в дорогу.

А вот и светило! Река разом вспыхивает тысячью огоньков, пароходы и буксиры, как по волшебству, разом становятся из белых розовыми.

Появляется папа, прижимает к себе, согревая меня своим телом. Так здорово сидеть рука об руку, не сговариваясь, смотреть вместе на пароходы. Нам давно хочется пробраться на один из них и уплыть в неведомый, далекий мир, где вода вспыхивает от солнечных лучей тысячью блестящих светлячков. Папа обещал, что мы обязательно поплывем на пароходе в Рязань, откуда он был родом.

...Утром мама сказала, что надо быть мужчиной, подальше спрятать слезы: папу убили! Я не мог в это поверить. Такого не могло быть. Просто мама не знала, что наш папа в госпитале. У меня что-то оборвалось внутри, ноги ослабели. Я не мог поверить, что раненый улыбался мне просто так. Хотелось крикнуть: "Папа!" Я стал куда-то падать, падать. Все стало черным.

Моего отца - младшего лейтенанта Григория Дмитриевича Латышева убили 25 июня 1941 года в поселке Нявери, у финской границы. Похоронили в братской могиле северо-западнее поселка, в пятистах метрах от него. Так писал в похоронке капитан 106-го отдельного мотоинженерного батальона П. Евстифеев.

Прислали и личные вещи отца: расческу, очки... Отец был инженером-строителем.

Хлеб

О н только снился... Этот черный хлеб с глазами картошки, когда его разломишь. Хлеб приносил радость, тепло, будто уже весна и ты лежишь на траве, подставив лицо солнцу.

Но хлеба не было.

- Кушать хочу! - захныкала Валенка, наша квартирантка-беженка, заметив, что я пошевелился под одеялом. На Валенку давно напала странная напасть: она тянула в рот все, что можно было жевать - сушеный шиповник, вяленую свеклу, ветки сосновой хвои, приготовленные для лечебного отвара. Ей постоянно хотелось есть.

Я встал с постели, в которой согревался от стужи. Уже несколько дней не топили печь, не было дров. Комната стала холодной, стены в углу отсырели, плакали ржавыми пятнами. Меня покачивало от голодухи, кружилась голова. Но я все-таки приготовил на примусе котлеты из картофельной шквары. Они назывались "шлеп-на-шлеп".

Мама, вернувшись с работы, громко хлопнула дверью, бодро спросила:

- Дети, еще не спите?