Я сталкивалась с этим сплошь и рядом в стране, где грамотность населения якобы равнялась девяноста пяти процентам – один из самых высоких показателей в мире. Даже те, кто мог выговорить отдельные слоги, в жизни не видели словарей и листали их, как роман в бумажной обложке.

Корни этого конфликта с письменным словом уходили гораздо глубже и не объяснялись одним лишь плохим образованием или нехваткой книг, библиотек, газет и даже комиксов за пределами больших городов. Дело в том, что письменному вьетнамскому в его нынешней форме не более двухсот лет. Его создал французский миссионер-иезуит Александр де Род, записавший латинскими буквами значки древнекитайской письменности, чтобы Библия стала более доступной почти стопроцентно безграмотному населению страны. Тоновые различия стали обозначать черточками и ударениями, волнистыми линиями и точками над и под гласными буквами. Система имела огромный успех, и после Первой мировой войны новая письменность вошла в стандартное использование.

Но ни один язык не способен сформироваться всего за два столетия, и диалектальные различия между Севером и Югом привели к тому, что установить нормы написания и произношения в живом и развивающемся языке оказалось сложной задачей. Самая распространенная вывеска во Вьетнаме – «Ремонт»: ремонт велосипедов, шариковых ручек, одноразовых зажигалок, ботинок, мотоциклов, проколотых шин, мебели, часов. У этого слова есть примерно дюжина письменных «инкарнаций»: sua, chua, rua, xua и так далее. И как я убедилась, каждая провинция воинственно гордится собственным вариантом произношения, отказываясь принять общенациональный стандарт написания, не соответствующий местному диалекту.

Несмотря на языковой барьер, даже в самых отдаленных деревнях вьетнамцы с радостью воспринимали новые знания и отличались неисчерпаемым любопытством. Обычно я проводила в компании людей всего несколько минут, пока кто-нибудь не доставал карандаш и кусочек бумаги и не начинал умолять меня обучить его английскому варианту стандартных вопросов, которые вьетнамцы задают при знакомстве. Это восемь вопросов, следующих за вовсе необязательным приветствием: откуда вы родом? сколько вам лет? вы турист(ка)? женаты/замужем? почему не замужем? дети есть? вы давно во Вьетнаме? сколько вы зарабатываете в Америке?

Стоило выяснить эту информацию, и вы превращались из чужака в нового знакомого; оставалось лишь сидеть в дружеском молчании, пока ваш новый друг пересказывал услышанное вновь прибывшим или туговатым на ухо старикам. Или тем, кто перебрал виски и потому пропустил эти сведения мимо ушей.

Мои новые друзья разгорячились и, очевидно, не могли прийти к согласию по поводу моего заработка – на этот вопрос я так и не ответила. Взяв шампунь и промокшую одежду, я приняла еще один кусочек засахаренного имбиря из рук старика с блестящими искорками в глазах и на том удалилась.

Я снова шагала по канавам на рисовом поле, осторожно переставляя босые ноги, чтобы ненароком не ступить в густую черную жижу. Подняв глаза, я увидела старика – главу соседского дома. На нем были забрызганная грязью рубашка и закатанные пижамные штаны, а худые ноги замазаны илом, точно в чулках до колен. Он как будто находился везде одновременно и всегда был при деле. Каждую крупицу своего богатства он заработал потом и ежедневной дисциплиной; то была не простая прихоть правительства и политические реформы, как пытались убедить меня мои проводники.

Старик подошел и сел рядом со мной у рва, достал пакетик с собственноручно выращенным табаком и свернул тонкую самокрутку. Вскоре приплыло колесное судно, несущее несколько корзин пророщенных семян, укрытых влажными мешками для риса и как две капли воды похожих на миллион крошечных сперматозоидов. Мы наблюдали за тем, как юноши взваливают корзины на плечи и осторожно ступают в илистую жижу высотой по колено. Каждый брал пригоршню риса и широким дугообразным движением запястья бросал ее в грязь. С каждым шагом семена описывали дугу и теплым дождем падали в мягкую благодатную землю.

Раз. Два. Бросок.

Когда рис вырастет до нескольких дюймов, за работу возьмутся женщины. Они будут выдергивать каждый кустик и высаживать рис бесконечными ровными рядами, максимально используя каждый свободный дюйм поля. Тягостная необходимость, порожденная избытком рабочей силы и нехваткой земель.

Старик аккуратно развернул окурок, высыпал остатки табака в пакетик и вернулся к работе.

C утра я оставила Тяу с Фунгом в покое, надеясь, что, хорошо выспавшись, они станут сговорчивее. Когда я вернулась, они только вылезали из кровати и готовились к полуденному бранчу (позднему завтраку. – Ред.).

Я уже несколько дней репетировала в голове этот разговор. Настал момент, когда все в моих гидах стало мне противно, от городской обуви до вранья, которое они мне озвучивали, лениво прикрыв веки. Они давно перестали скрывать свое отвращение ко мне, равно как и намерение выудить у меня как можно больше денег, прилагая минимум усилий. Больше всего мне хотелось тихонько собрать вещи и исчезнуть и провести следующие блаженные дни, колеся по берегу Меконга и с наслаждением представляя, как они проснутся и в панике обнаружат, что их ходячий кошелек исчез.

Но мне все время вспоминались слова Тама. У Союза молодежи было влияние не только в провинциях, но и в центральном правительстве. Им достаточно сказать слово, как мою визу аннулируют, и с мечтой о путешествии по центральному нагорью будет тут же покончено. С другой стороны, что мне терять? Если во Вьетнаме я не увижу ничего, кроме Фунга, тычущего в меня своими накрашенными ногтями, и не услышу ничего, кроме тысячи синонимов слова «нет», не лучше ли отправиться за воплощением других моих грез – в путешествие по знойным джунглям Папуа – Новой Гвинеи или по обледенелой тундре Транссибирской магистрали?

Будь что будет. Я решила напрямую высказать все Фунгу и Тяу, и не важно, чем это кончится.

Когда я нашла их, они расположились за единственным столом в лачуге и ждали, пока Флауэр накроет обед. Я собралась с духом и попыталась вспомнить свою тщательно отрепетированную речь по-вьетнамски.

– Когда мы уедем из деревни, – твердо проговорила я, – я хочу найти рыбацкую лодку и выйти в море с рыбаками на несколько дней и ночей.

Тяу закатил глаза и с тоской посмотрел на гамак. Фунг зажег сигарету и закусил ее золотым зубом. Они коротко посовещались и обрушили на меня град отговорок.

– Эти лодки, – сказал Фунг, – выходят в море не меньше чем на две недели. Моряки недолюбливают чужаков, тем более иностранцев. Тем более женщин. Раздобыть разрешение будет попросту невозможно. А еще есть таможенники. Шторма. Морская болезнь.

– Меня никогда не укачивает, – возразила я.

Фунг посмотрел на Тяу, а тот на меня.

– Зато нас укачивает, – хором ответили они.

Я предложила им остаться на берегу. Несколько минут они пререкались, после чего сдались и согласились. Итак, наутро лодка отвезет нас к месту, где мы оставим велосипеды, затем доедем до побережья и найдем судно, которое выведет нас в море. Я чувствовала себя идиоткой. Ну почему я раньше не пыталась настоять на своем? Они приняли мою удивленную благодарность равнодушными кивками и ушли посмотреть, как обстоит дело с обедом.

Обед состоял из маслянистой зеленой фасоли и улиток в блестящих черных ракушках. Я съела две порции овощей и отодвинула тарелку, изобразив на лице, как мне казалось, довольную улыбку. Фунг взглянул на меня поверх своей тарелки, демонстративно подцепил улитку палочками и бросил в тарелку мне. Я молча запротестовала, размахивая руками. Фунг повозил улитку по дну тарелки, пригвоздив меня колючим, жестким взглядом. Прежде я съедала все до кусочка, что оказывалось в моей тарелке, смиренно соглашаясь с бесчисленными придирками по поводу моих привычек в еде, и голодала, когда мои проводники уже утолили свои аппетиты пивом. Но на этот раз все было иначе: я знала, чем питаются эти улитки, где они живут и что за паразиты обитают в их желудках. Я решительно потрясла головой. Фунг взял мои палочки и сунул мне в руку. Я отшвырнула их, чувствуя себя взбунтовавшимся двухлетним ребенком, который отказывается есть пюре из зеленого горошка. Двое взрослых, воюющих из-за тарелки с едой. Моя мама пришла бы в ужас.