Современники отзывались о ней очень по-разному, в детские годы среди остальных дочерей Артемия Ивановича скорее не замечали. Угловатая, непоседливая дикарка не искала общества ни взрослых, ни сверстниц, не чувствовала себя подрастающей барышней, предпочитая игру в куклы. Она не рассталась с ними и ставши невестой, так что Дмитрий Петрович принужден был просить оставить при юной графине старую гувернантку, чтобы научить новым обязанностям хозяйки дома, отвлечь, наконец, от детских игр. Взъерошенный сорванец с портрета Левицкого, она неожиданно является на рокотовском полотне застенчивой, чуть растерянной красавицей, с неловко перехваченными, словно связанными шарфом руками.

У Боровиковского былая Анюта в свои девятнадцать лет предстает опять новой — очень женственной, очень мягкой, с ласкающим взглядом темных бархатных глаз. Исчезли угловатость, настороженность. Водопад непокорных волос рокотовокого портрета сменился гладкой прической, мелкими кудрями охватившей черную головку, скрывшей виски и уши. Во всей ее позе — удобном повороте тела под скрывшей обнаженные плечи шалью, опустившемся на полную руку подбородке ощущение невозмутимого покоя и благожелательного внимания к собеседнику, И таким же спокойным мягким светом оживает прорыв неба у отступивших за спину молодой женщины деревьев. Композиция портрета проникнута медлительным ритмом карамзинских строк „К Прекрасной“:

Давно исчезли следы бутурлинских владений со спускавшимся к Яузе садом, на углу Малой Почтовой и Госпитального переулка. Еще в начале нашего столетия их скрыли строения расположившейся здесь суконно-платочной фабрики. Но вот память о Анне Артемьевне, троюродной сестре „прекрасной креолки“ — матери Пушкина и ее лучшей подруге, осталась не только в воспоминаниях о Бутурлине, но и в биографии великого поэта. Она была одной из тех немногих женщин, которые сумели одарить ребенка теплом сердечного участия, пониманием рождавшегося поэтического дара. По словам жившего у Бутурлиных гувернера, француза Реми-Жилле, в один из теплых майских вечеров маленький Пушкин играл с детьми в бутурлинском саду. У хозяев было двое сыновей и трое дочерей. „Известный граф П… упомянул о даре стихотворства в Александре Сергеевиче. Графиня Бутурлина, чтобы как-нибудь не огорчить молодого поэта, может быть, нескромным словом о его поэтическом даре, обращалась с похвалою только к его полезным занятиям, но никак не хотела, чтобы он показал нам свои стихи; зато множество живших у графини молодых девушек почти тут же окружили Пушкина со своими альбомами и просили, чтобы он написал для них что-нибудь. Певец-дитя смешался. Некто И. П., желая поправить это замешательство, прочел детский катрен (четверостишие) поэта, и прочел по-своему, как заметили тогда, по образцу высокой речи, но Александр Сергеевич успел только сказать: Ah, mon Dieux! и выбежал. Я нашел его в огромной библиотеке графа; он разглядывал затылки сафьяновых переплетов и был очень недоволен собой. Я подошел к нему и что-то сказал о книгах. Он отвечал мне: поверите ли, этот г. Н. Н. так меня озадачил, что я не понимаю даже и книжных затылков“. Вошел граф с детьми. Пушкин присоединился к ним, но очень скоро ушел домой“.

Кстати сказать, автору этих воспоминаний принадлежат известные слова: „Дай бог, чтобы этот ребенок жил и жил; вы увидите, что из него будет!“

Воронцовы, Румянцевы, Бутурлины… Но ведь существовало же и то единственное, непосредственно связанное с екатерининским портретом имя, может быть, заказчика или хотя бы первого владельца. Судьбы картин так же сложны, а подчас еще более запутаны, чем судьбы людей. Тот же Н. А. Ромазанов первым называет А. М. Муромцева, но это относится к началу 1860-х годов, когда со времени создания портрета прошло без малого семьдесят лет. А. М. Муромцев имел родного деда, генерала екатерининских времен, знавшего участников турецких войн и даже встречавшегося в Москве с опальным А. Г. Орловым. Но достаточно ли этого для предположения о приобретении дедом полотна Боровиковского и превращении его в фамильную муромцевскую реликвию? Вряд ли, если иметь в виду, что оставивший воспоминания сын генерала ни словом не обмолвился о знаменательном портрете, к тому же полученном непосредственно от художника. Почему А. Н. Голицын мог рассказывать о таких подробностях, как позирование М. С. Перекусихиной в царском платье, а М. Н. Муромцев пренебрег самим фактом появления в семье царского портрета, повторение которого к тому же уже вошло в румянцевское собрание.

И тем не менее так просто отказаться от „версии Муромцевых“ было невозможно. Родной брат мемуариста, А. М. Муромцев-старший, полковник, был женат на Прасковье Александровне Арсеньевой, которая унаследовала немало вещей — и в том числе портретов из родительского московского дома на Арбате, 14, знакомого впоследствии москвичам как „дом с привидениями“. Часть картин в этом наследстве шла от отца, генерал-майора Александра Дмитриевича Арсеньева, часть от матери, Екатерины Александровны Бибиковой, дочери „усмирителя“ пугачевского восстания. Но главное, Арсеньевы представляли одну из близких Боровиковскому семей.

Все начиналось со старшего, самого романтического из трех братьев, Николая Дмитриевича Арсеньева. Человек редчайшей храбрости даже среди суворовских „чудо-богатырей“. Участник обеих турецких войн. Герой штурма Измаила, где был тяжело ранен. И герой „Дон Жуана“, в котором ему, как и Суворову, Байрон посвятил несколько строк. Потом была в 1794 году должность начальника виленского гарнизона, тяжело пережитый, хотя и недолгий польский плен, освобождение и смерть в 1796 году от старых ран. Вдова осталась с пятью детьми и тридцатью шестью тысячами мужниного долга — считать деньги Н. Д. Арсеньев не умел, научиться хозяйствованию не успел — всегда в кампаниях, в боях, бок о бок с особенно привязанным к нему Суворовым.

У Суворова слабость к поэтам, вообще ко всем, кому лучше или хуже дается рифма. Арсеньев не поэт, зато знаток и ценитель литературы — всех братьев одинаково отличала высокая образованность. В нем есть и удаль, и строптивость, и способность к размышлениям. Торжественно поселенный после мира в Яссах Екатериной в Таврическом дворце Суворов все два с половиной месяца своей жизни здесь спит на походной кровати с набитым соломой тюфяком. Арсеньеву, как мало кому другому, близка подобная независимость, понятны ему и отцовские чувства фельдмаршала. У него есть своя „Створочка“, старшая дочь Катенька, как раз такая, какой хотелось видеть свою Наталью Александровну Суворову. В 1796 году ей восемнадцать лет, она невеста на выданье, и родители заказывают именно Боровиковскому ее портрет.

Она независима без упрямства, задорна без озорства, лукав без хитрости — веселый курносый бесенок в дымке золотистых, будто светящихся солнцем кудряшек под хитроумной корзинкой своей соломенной шляпки с победно торчащим пучком колосьев. Все дышит в ней шаловливостью — растянутые неудержимой улыбкой уголки пухлых губ, ямочки залитых ярким румянцем тугих щек, торжествующий взгляд чуть прищуренных глаз. Так случается не часто, даже в жизни самых плодовитых и удачливых портретистов — встреча с вымечтанной моделью, когда каждая черта лица радует глаз, каждая особенность характера находит отклик в душе, и самозабвенная увлеченность художника перерождается в чудо живописного мастерства и вдохновенья. Что было ближе Боровиковскому в этом юном существе — простодушие, сердечная веселость, доброта или удивительная раскрытость, такое волнующее предчувствие жизни, от которой Катенька ждет только веселых и шоковых подарков, ждет нетерпеливо, заранее торжествуя и чуть-чуть гордясь собой. Правда, художник дарит ее всеми атрибутами очаровательной женщины. Глубокий вырез тронутого тончайшей золотой каемкой платья. Кокетливо скользнувший по обнаженной груди распустившийся локон. Яблоко в руке, которое должно напоминать о суде Париса, — он уже выигран, все соперницы уже побеждены. А если даже подумать о прекрасной садовнице или наивной пастушке, это не мешает выиграть спор любви и красоты. Мог же Н. А. Львов в своем либретто оперы „Суд Париса“, которое писал едва ли не в один год с портретом Е. Н. Арсеньевой (полотно Боровиковского не несет ни авторской подписи, ни даты), представить Венеру ловкой красоткой, сумевшей подхватить упущенное Парисом яблоко, а самого Париса — обыкновенным деревенским увальнем-пастухом. Но во всех этих атрибутах еще нет настоящего смысла — слишком юна эта не почувствовавшая себя женщиной девочка.