В отрывках из дневника Пушкина сохранилась посвященная старому службисту запись от 9 августа 1834 года: „Трощинский в конце царствования Павла был в опале. Исключенный из службы, просился он в деревню. Государь не велел ему выезжать из города. Трощинский остался в Петербурге, никуда не являясь, сидя дома, вставая рано, ложась рано. Однажды в два часа ночи является к его воротам фельдъегерь. Ворота заперты. Весь дом спит. Он стучится, никто нейдет. Фельдъегерь в протаявшем снегу отыскал камень и пустил его в окошко. В доме проснулись, начали отворять ворота и поспешно прибежали к спящему Трощинскому, объявляя ему, что государь его требует, и что фельдъегерь за ним приехал. Трощинский встает, одевается, садится в сани и едет. Фельдъегерь привозит его прямо к Зимнему дворцу. Трощинский не может понять, что с ним делается. Наконец, видит он, что ведут его на половины великого князя Александра. Тут только догадался он о перемене, произошедшей в государстве. У дверей кабинета встретил его Пален, обнял и поздравил с новым императором. Трощинский нашел государя в мундире, облокотившимся на стол и всего в слезах. Александр кинулся к нему на шею и сказал: „будь моим руководителем“. Тут был тотчас же написан манифест и подписан государем, не имевшим силы ничем заняться“.

Трудно судить, что явилось причиной подобного истолкования событий. Александр I действительно возвращает Д. П. Трощинского на службу, но никак не своим „руководителем“. Он становится главным директором почт и членом Государственного совета, а с образованием министерств — министром уделов. Эта последняя служба продолжалась недолго — с 1802 до 1806 года, после чего он удаляется в отставку. Хлопоты Капниста о постановке комедий Фонвизина и Крылова относятся ко времени жизни Трощинского в Кибинцах. Его последнее недолгое возвышение приходится на 1814–1817 годы, когда шестидесятилетний чиновник назначается министром юстиции прежде всего в силу проверенной консервативности своих убеждений. Новая отставка глубоко поразила Трощинского, и он проводит в Петербурге еще несколько лет, по всей вероятности, в надежде вернуть утраченную благосклонность императора, и только убедившись в бесполезности ожиданий, около 1822 года навсегда оставляет Петербург. Портрет Боровиковского относился к этому периоду внутренних колебаний, разочарования и, несмотря ни на что, надежд.

История так тщательно писавшегося портрета сложилась далеко не просто. Перешедший к племяннику Д. П. Трощинского вместе с изображенным на портрете поместьем „Кагарлык“, он с тем же поместьем перешел во владение купцов Мясниковых, которым поспешил продать владения деда внучатый племянник. В свою очередь, Мясниковы постарались извлечь как можно больше выгоды из доставшихся им богатств. В 1868 году картинная галерея Д. П. Трощинского была распродана с аукциона, когда о судьбе работы Боровиковского хлопотал перед П. М. Третьяковым А. Г. Горавский. Хлопоты оказались безрезультатными и спустя три года. Портрет неоднократно менял владельцев, пока в 1925 году не поступил в Третьяковскую галерею.

…А может быть, все дело было в том, что он не умел отказывать, говорить „нет“, когда просили, обижать жестким, непререкаемым ответом. „Князь Александр Ник[олаевич] зашел… с любовию предлагает э чтобы завтра начать портрет Родиона Александровича“, — запись в дневнике от 22 сентября 1822 года. Министр народного просвещения и духовных дел князь А. Н. Голицын находит возможным навестить художника в его мастерской, но когда Боровиковский на следующий день направляется со всем своим художническим багажом в дом бывшего обер-гофмейстера, члена Государственного совета Р. А. Кошелева, лакей предлагает ему явиться назавтра. Что особенного, если какому-то портретисту придется еще раз проделать тот же путь. Если дальше сеансы и наладились, то все же заказчик оказался достаточно капризным: портрет он заставит переписать, „чтобы сделать волосы темно-русые и сюртук темно-коричневый“.

Выступает в роли заказчика и сам А. Н. Голицын, правда, между делом, которое заключалось в росписи его домовой церкви — с ней Боровиковскому придется немало повозиться. С иконами было проще. Заказы на них не прекращались, приносили небольшой, но постоянный доход, обеспечивавший безбедное существование вместе с помогавшими в этом ремесленном роде живописи учениками. Кстати, за каждого из них художник брал в год по полтораста рублей, уча, по всей вероятности, главным образом копированию и всякого рода церковным поделкам. Но Боровиковский и сам придавал образам определенное значение, если, приобретя в начале 1820-х годов литографский станок, выполнил литографии не портретов, а прежде всего четырех евангелистов из Казанского собора.

И еще Михайловский замок. В 1819 году земляк М. С. Урбанович-Пилецкий, директор Института глухонемых, вводит Боровиковского в собиравшийся здесь „Союз братства“. Разочарование в искусстве, трудности с заказчиками и Академией только увеличивали тягу к справедливости, к тому внутреннему самопознанию, которое, казалось, обещала новая секта. К тому же Боровиковский никак не был для ее членов чужим и неизвестным человеком. На рубеже нового века он писал мать руководившей „Союзом братства“ Е. Ф. Татариновой — Н. А. Буксгевден, урожденная Алексеева, была побочной дочерью Екатерины II и А. Г. Орлова-Чесменского. Преимущества, которыми пользовалась Татаринова, во многом определялись ее прямым родством с императором, не говоря о тех мистических увлечениях, которые побуждали Александра I посещать собрания татариновского кружка. Но и с возникновением гонений на любого рода секты двоюродная сестра императора была последней, на кого они, в конце концов, распространились.

Нет, новые связи не облегчили положения художника. Напротив. „Хитрая руководительница“, по словам приятеля Боровиковского, использует все средства, чтобы задержать его в „Союзе“, вместе с тем никак не заботясь о постоянно оскорбляемом самолюбии живописца. Под предлогом деятельности в „Союзе“ Боровиковский должен безвозмездно писать для него религиозные сюжеты, но когда возникает необходимость в создании „Собора“ — групповом портрете участников, художнику бесцеремонно предлагают заменить собственное изображение портретом „нужного“ лица. Через каких-нибудь полгода после вступления в кружок Боровиковский, как обычно, сбиваясь от волнения, запишет в дневнике, что „все мне кажутся чужды… одно высокомерие, гордость и презрение“. Складывавшиеся отношения отравляли и без того трудную жизнь. Е. Ф. Татаринова с легкостью посягала даже на предназначавшиеся художнику деньги, хотя от них зависела в эти годы Становившейся не по карману квартиры. Так происходит с тысячью рублей, которые арестованный за проповедь равенства среди крестьян А. П. Дубовицкий направляет Боровиковскому. И очередная путаная, взволнованная дневниковая запись: „Я стал говорить, что Дубовицкий определил мне отдать, как теперь кстати мне ее отдать за квартиру и что Дубовицкий не может быть напротив. Я давно имею право на получение…“ Деньги удается вернуть, но „страдание и недоумение“ остаются. К счастью для художника, ненадолго. В ночь с 5 на 6 апреля 1825 года Владимира Лукича Боровиковского не стало. Смерть прервала его работу над образами для иконостаса церкви на Смоленском кладбище Петербурга. Это был дар, к которому присоединялась и резьба заказанного на средства художника иконостаса, вызванный тем, что именно в этом невидном уголке северной столицы находили последнее успокоение „труженики жизни, науки и искусства“. Прославленный портретист отдавал последний долг товарищам по мастерству, рядом с которыми выросла и его простая могила.

„…Боровиковский кончил дни свои, перестал украшать Россию своими произведениями и терзать завистников его чистою истиной славы. Ученые художники его не любили для того, что не имели его дара, показывали его недостатки и марали его достоинства. Я буду писать его биографию“, — единственная подлинная эпитафия, вырвавшаяся из сердца А. Г. Венецианова.