А оперативная разработка сотрудников посольства — это не единицы и даже не десятки человек. Не трудно себе представить, какие силы и средства были задействованы на это. Рано или поздно нужно было отчитываться за проделанную работу, и безрезультатно окончиться она, с точки зрения инициаторов и исполнителей, просто не имела права. Ставкой было, как минимум, карьера и служебное благополучие. Более двух лет бесплодного наружного наблюдения, прослушивания телефонных разговоров, скрытого записывания бесед, фотографирования и видеосъемок — за все нужно было отчитываться и оправдываться перед раздраженным отсутствием результатов начальством.

У начальства в свою очередь тоже был повод для волнений: центр явно отставал в бдительности от периферии. В Санкт-Петербурге шел громкий процесс над «норвежским шпионом» Александром Никитиным. Во Владивостоке поймали «японского шпиона» Григория Пасько. А в Москве «трудились» лишь над делом психически нездорового «английского шпиона» Платона Обухова. Нужно было «шпионское» дело, и не просто дело, а показательное, громкое.

И тут — удача! Наконец-то в результате прослушивания квартиры зафиксирована передача какой-то бумаги под интригующим названием «Политика России на Корейском полуострове». Не беда, что, как потом выяснилось, это был текст уже озвученного публичного доклада, что ничего даже напоминающего секреты в нем нет. Но есть факт передачи, есть задержанный, а затем и поспешно выдворенный из страны южнокорейский дипломат, есть арестованный за передачу российский гражданин — значит, операция успешно завершена. Все остальное — улики, доказательства — дело техники и опыта, которых не занимать. Скелет есть, а мясо можно нарастить в процессе следствия. В истории спецслужбы были дела и покруче и с людьми гораздо более значимыми. Преемственность — большое дело.

Кстати, в разглашении сведений о российско-южнокорейских связях, о чем, собственно, первоначально в информации посольства шла речь, я даже не обвинялся, а утечка материалов по Северной Корее, как выяснилось в суде, продолжалась и во время моего пребывания в «Лефортово».[70]

Для того чтобы показать свой успех, ФСБ не жалела ярких красок и превосходных степеней в описании меня и моей хоть и руководящей, но весьма скромной должности в МИДе. С ее подачи «Независимая газета» утверждала: «Арестованный органами ФСБ по обвинению в шпионаже заместитель директора Первого департамента Азии МИД РФ Валентин Моисеев являлся крупнейшим российским специалистом по Северной и Южной Корее и фактически единолично формулировал позицию МИДа в отношении Сеула и Пхеньяна, так как дипломатов такого класса там больше нет»[71] и, разумеется, по мнению сотрудника ФСБ, «равного ему по ценности агента у них (южнокорейцев. — В. М.) нет и не было».[72] Из газеты «Российские вести» со ссылками на «откровенную беседу» с контрразведчиками можно узнать, что «Моисеев — личность незаурядная, видный специалист-кореевед», что «у южнокорейских спецслужб появился первоклассный источник секретной информации».[73]

Возня ФСБ вокруг южнокорейского посольства проходила на фоне раздражения властей от агрессивного и бесцеремонного поведения южнокорейцев в России. Специалистам было понятно, что и кто стоит за вдруг проснувшимся интересом российских СМИ к событиям 1983 года, за дорогостоящими экспедициями журналистов к месту падения пассажирского самолета в океане. Или за тем вниманием, которое неожиданно стали привлекать лесозаготовки, осуществляемые на территории России северокорейцами, тихо, кстати, свертываемые ко времени пробуждения «внимания».

Трудно понять с позиций целесообразности истинные цели передачи в 1994 году шифрпереписки Москвы и Пхеньяна накануне и в годы Корейской войны. При том, что все остальные государства, причастные к тем событиям, держат свои материалы в секрете.

Первый сигнал «угомониться» для южнокорейцев прозвучал в октябре 1996 года, когда во Владивостоке неизвестными был убит в подъезде своего дома вице-консул, советник генерального консульства Республики Кореи в этом городе Цой Док Кын.

На Дальнем Востоке у корейцев свои интересы, обусловленные историей и заходящие столь далеко, что даже на официальном уровне они не раз заявляли, что после объединения страны они могут и не согласиться с существующей российско-корейской границей, согласованной с КНДР.

Сигнал не был понят. Южнокорейцы наивно предлагали финансовую помощь для раскрытия преступления, полагая, что неудачи в поисках преступника объясняются недостаточным финансированием розыскных служб.

Нужно было как-то поставить южнокорейцев на место. Громкий шпионский скандал был как нельзя кстати и, похоже, решения, связанные с ним, принимались без особых сомнений.

Размышляя над произошедшим, я не могу не отметить, что моя должность в МИДе не пустовала ни минуты. Меня сменил Георгий Давидович Толорая — дипломат «российского призыва», начавший карьеру перед распадом Советского Союза сразу с должности начальника корейского отдела в МИД РСФСР не без протекции своего тезки заместителя министра иностранных дел России Георгия Фридриховича Кунадзе. Когда-то мы вместе работали в ИЭМСС, потом в Пхеньяне — он там был в Тогпредстве. Я даже давал ему рекомендацию для вступления в партию, куда его, правда, не приняли. Зато потом он козырял тем, что в партии никогда не состоял, не уточняя, по какой причине.

Вернувшись в марте 1998 года из Сеула, где был советником-посланником, он четыре месяца был в отпуске, отказываясь от других предложений, выжидая и добиваясь назначения именно в Первый департамент Азии на должность не ниже заместителя директора. До этого он предлагал мне поменяться местами, поехать советником-посланником в Южную Корею и освободить должность в Москве, но это не входило в мои планы.

И выжидал Гера, как выяснилось, не напрасно. Вышел он на работу, как и хотел первоначально, в должности заместителя директора 1ДА с неясным кругом обязанностей, вроде бы специально введенную для него. А через четыре дня меня арестовали: отпала необходимость в дополнительной должности, определился и круг обязанностей.

Случайность? Совпадение? Возможно. Но уж какое-то странное и зловещее, предопределенное.

ФСБ с самого начала запустила в прессе широкую кампанию по пропагандистскому обеспечению своей акции по выдворению из страны Чо Сон У и моему аресту. Цель этой кампании, как представляется, заключалась в том, чтобы путем нагромождения небылиц оправдать свои действия, направить общественное мнение и предстоящий суд в русло своей версии произошедшего. Первое и главное, что утверждалось, — это задержание нас обоих с поличным и собственное признание обоих в шпионаже, наличие у ФСБ неопровержимых свидетельств этому.

В первый раз моя фамилия прозвучала в новостях радиостанции «Маяк» со ссылкой на «анонимный мидовский источник» на следующий день после ареста — 4 июля 1998 года. Газеты со ссылками на ФСБ пестрели подробностями «шпионской деятельности». По всем каналам телевидения многократно показывали черно-белую оперативную видеозапись нашей с Чо прогулки возле ресторана «У Пиросмани», выдавая ее за «конспиративную встречу» и соответственно комментируя. Лишь одно издание, журнал «Итоги», вспомнило, что существует презумпция невиновности, не позволяющая ФСБ самочинно называть кого-либо преступником: «Арестованного сразу „засветили“, назвали по имени и фамилии, никакой презумпции невиновности не соблюли».[74]