У администрации могут быть разные предлоги для изменения условий содержания — предела для демагогии и своеволия нет. Вот, например, как было отказано в разрешении получить постельное белье из дома:

— Вы понимаете, — говорил один из заместителей начальника СИЗО, — я не могу вам разрешить иметь собственную простыню. А вдруг вы повеситесь на ней? Кто за это будет отвечать?

— Но ведь при желании я могу сделать это и на казенной простыне.

— Это другое дело. Казенную простыню вам дал законодатель, он и несет за нее ответственность. А если я вам разрешу иметь свою, то получится, что я дал орудие самоубийства, и, следовательно, я несу за это ответственность.

Он попросту издевался. Самоубийство в условиях существующего в «Лефортово» режима исключено.

Широко практикуются администрацией действия, выбивающие человека из колеи, нервирующие его и провоцирующие на эмоциональные взрывы. Так, не прошло еще и двух месяцев моего заточения, как в субботний день, когда тишина в тюрьме наиболее пронзительна, в камере открылась кормушка и после традиционного вопроса: «Ваша фамилия, имя, отчество?» — мне приказывают немедленно готовиться к выезду из изолятора, «одевшись по сезону». Зачем? куда? — об этом, как обычно, ни слова, «не положено». Я, естественно, оделся, сижу, жду, судорожно размышляя, что бы это могло значить. Голова от волнения соображает туго, все забивает единственная мысль — наверное, конец моим тюремным мучениям, или, может быть, переводят в другой изолятор, как грозился следователь, но почему тогда не сказали о вещах?

В таких размышлениях и ожидании выезда, доведших до дрожи в руках, прошел час, другой. Наконец, я не выдержал и, включив сигнал вызова, обратился к контролеру: когда же будет выезд? Прошло еще не менее получаса, пока он выяснял, и пришедший начальник смены — «корпусной» — объяснил, что никакого выезда не предполагается, и мне и моему соседу вся эта история пригрезилась. Юрий Петрович во время очередной встречи со следователем Петуховым пытался узнать, что все это значило, но тот, естественно, отрицал причастность следствия к действиям администрации изолятора.

В другой раз перед отбоем контролер вдруг потребовала сдать очки. Мои попытки объяснить, что у меня есть разрешение не сдавать их на ночь, что я этого не делаю уже полтора года, лишь добавляли жесткости ее требованию. Я сдал. Предполагалось же, видимо, мое неповиновение, какие-нибудь резкие слова с моей стороны, позволившие бы обвинить меня в нарушении режима со всеми вытекающими отсюда последствиями. В любом случае, такие мелкие уколы в тюрьме больно отдаются.

Арсенал средств для того, чтобы унизить человека, вывести его из себя, у тюремной администрации поистине безграничен. Как-то в начале февраля 2001 года, после возвращения с судебного заседания мне ни с того ни с сего была устроена проверка на алкогольное опьянение. Меня заставили дуть в прибор, считать в обратном порядке от сотни, отнимая по три, мерили давление. Причем занимался этим заместитель начальника медчасти, конечно же, случайно оказавшийся в изоляторе в нерабочее время. Разумеется, никакого алкоголя обнаружено не было, но они еще раз дали понять, что могут делать со мной что угодно.

Руководство изолятора было вынуждено признать незаконность этой проверки и принести «официальное извинение» в связи с моим заявлением начальнику «Лефортово», в котором я просил разъяснить, какими нормативными актами проверка предусмотрена. Признание ошибок не в обиходе офицеров ФСБ, и посему безропотное стремление извинением снять вопрос вызвало у меня сомнение насчет «проверки на алкоголь». Ведь мне только так сказали. Может, проверялось что-то другое? Например, моя реакция на действие установленной в зале суда аппаратуры?

Не гнушалась администрация и более откровенными провокациями в стремлении подсобить обвинению. Однажды, когда второе рассмотрение дела в Мосгорсуде только началось, меня после возвращения из суда встретил конвоир, по-моему лейтенант, и, как обычно, отвел в адвокатскую комнату для обыска. Там, забыв о шмоне, он склонился к моему уху и, перейдя для пущей достоверности на «ты», заговорщицки зашептал:

— Тебе привет от сына. Мы с ним соседи. Узнав, что я работаю в «Лефортово», он просил передать, что у него все в порядке. Он ждет от тебя письмо, и, когда оно будет готово, я передам. Только не говори громко — здесь все прослушивается.

Немало ошарашенный, я шепотом его поблагодарил и обещал подумать над письмом.

В течение пары недель после этого разговора дежурства лейтенанта неизменно приходились на тупик возле камеры, где находился я. Всем своим видом он давал понять, что ждет, когда же я, наконец, воспользуюсь его предложением. Но у меня не было ничего такого, что я хотел бы сообщить Андрею помимо нашей официальной подцензурной переписки. К тому же я понимал, что предложение лейтенанта — банальная попытка властей получить хоть какой-то компромат на меня, что конвоир и в глаза не видел моего сына. Позже я лейтенанта в тюрьме не видел, а Андрей подтвердил, что у него нет и не было подобного знакомого.

В конечном итоге, перед завершением своего пребывания в «Лефортово» по согласованию с адвокатами я подал жалобу в районный суд на условия содержания в изоляторе с точки зрения как внутреннего законодательства, так и Европейской конвенции по защите прав человека и основных свобод. Основной упор в жалобе был сделан на крайне низкий уровень медицинского обслуживания, отказ разрешить проведение независимого квалифицированного осмотра врачами международных организаций «Врачи мира» и «Врачи без границ», отсутствие питания в дни выезда из СИЗО, условия доставки, бесконечные переводы из камеры в камеру и условия в самой камере, исключающие возможность даже краткого уединения. Обратил внимание я и на незаконность существования изолятора в подчинении ФСБ.

Думаю, что я был первым за всю историю «Лефортово», кто это сделал, поскольку моя жалоба вызвала совершенно неадекватную реакцию у администрации. Через день меня вызвали к заместителю начальника изолятора, где в присутствии начальника медчасти потребовали обосновать и разъяснить представленную жалобу. При этом мои собеседники имели на столах перед собой перепечатанные копии жалобы, хотя она была написана мной от руки. Мои ссылки на то, что я не вижу предмета разговора, что закон запрещает перлюстрацию переписки заключенных с судебными и надзирающими органами, опровергались тем, что, мол, это особый случай, поскольку администрация не может не обращать внимания на жалобы, связанные с условиями содержания.

Для того чтобы придать беседе многозначительный характер и морально подавить меня, на всем пути от камеры до кабинета заместителя начальника СИЗО меня, помимо конвоира, сопровождал оперативный сотрудник с видеокамерой, назойливо ведший съемку. Сотрудники с видеокамерами были расставлены и по маршруту следования.

Согласия на съемку, конечно, никто у меня не спрашивал, о ней даже не предупредили. А мой протест заместитель начальника изолятора отвел утверждениями, что снимают всех — такой порядок, и что у меня не может быть оснований для отказа от съемки.

Наш разговор окончился ничем. Я лишь подтвердил свое намерение дать ход жалобе, и она была отправлена в Лефортовский межмуниципальный суд. 17 декабря 2001 года судья вынесла определение, что мое заявление не соответствует закону, поскольку в нем, в частности, отсутствует-де полный адрес органа, чьи действия обжалуются, и не уплачена госпошлина. Мне предлагалось до 27 декабря устранить указанные недостатки, иначе заявление будет считаться не поданным. Это определение я получил в камере вечером 27 декабря — в пределах одного городского района письмо якобы шло десять дней, и установленный судьей срок на устранение недостатков был автоматически упущен. Жалоба не была рассмотрена.

Разрешение на свидание между узником и его родственниками — мощный фактор воздействия как на арестованного, так и на его близких. «Будете делать, как вам говорят, встречайтесь с женой хоть каждую неделю», — говорил мне Олешко. «Никуда не пишите и не жалуйтесь, вы делаете только хуже себе и вашему мужу», — говорил другой следователь жене. Мы ослушались советов, и в результате первое свидание дали только через десять месяцев после ареста. Причем не с женой, а с дочкой. И хотя я был рад встрече с Надеждой не менее, чем с Наталией, но следствие продемонстрировало свою «принципиальность» и дало понять, что его советами пренебрегать не следует.