Мучительно было другое: видеть их сквозь железные прутья решетки, входить в зал в их присутствии в сопровождении конвоя с наручниками на запястьях, осознавать, что они торопятся на работу, которой ты лишен навсегда, чувствовать их отчужденность. Григорий Борисович Карасин, например, бывший тогда заместителем министра (подчиненные и даже корейцы называли его по инициалам — КГБ), пришел в суд явно чрезмерно оживленным после какого-то протокольного обеденного мероприятия, пытался шутить и делать судье комплименты. Это было по меньшей мере неуместно на фоне ее замечаний в адрес «творящихся в МИДе безобразий» и откровенного хамства и мною воспринималось с трудом. В последующих судах он уже не выступал, так как вскоре был назначен послом в Великобританию.

Ударной силой обвинения выступал сотрудник ФСБ «свидетель М.» со своими словарями и другими разъяснениями, которые воспринимались судьей с очевидным одобрением, как истина в последней инстанции. При том, что его главными аргументами и доказательствами были: «мне так кажется…», «думаю, что…», «у меня имеются сведения…», «мы так всегда делаем…». Как и в обвинительном заключении, в его выступлении содержались одни лишь обвинительные декларации и никаких фактов их подтверждающих. Он даже договорился до того, что моя многолетняя и не вызывавшая нареканий работа в МИДе и в области кореистики, это не более, чем маскировка «шпионской деятельности».

Исход дела не вызывал сомнения. Последние из них рассеялись у меня, когда при возвращении в изолятор встречавший конвойный спросил, когда, мол, закончится суд, кто судья, и, услышав, что Кузнецова, широко улыбнулся:

— Это наша судья.

Она и сама не скрывала свою тесную связь со Следственным управлением ФСБ, упоминая по ходу суда об автомобильной аварии, как о причине вербовки, и моем якобы планировавшемся побеге в Южную Корею, чего не было в материалах дела, а лишь обсуждалось в процессе следствия.

16 декабря 1999 года Кузнецова вынесла приговор, в котором признала меня виновным в совершении государственной измены в форме шпионажа и назначила 12 лет лишения свободы в колонии строгого режима и конфискацию имущества. Она практически полностью повторила в приговоре обвинительное заключение и не приняла во внимание ни одного довода адвоката или моего. Все нарушения закона, допущенные следствием, были также проигнорированы.

Я не упал и не заплакал при оглашении приговора. Я был подготовлен к такому исходу самим процессом, имевшим ярко выраженный обвинительный характер, и вопрос — 12 или 14 лет, как просил прокурор, — был для меня непринципиален. Я смотрел на жену и дочь, которые были в зале суда, — для меня была важнее их реакция. А она была достаточно сдержанной, я бы даже сказал боевой, хотя, конечно же, улыбки или удовольствия на их лицах не читалось. Покидая зал, Наталия сказала: «Еще не вечер!» И это выражение было как напутствие для меня, что раскисать и сдаваться не следует, и как подтверждение того, что и она не собирается этого делать. Решение о том, что приговор будет обжалован, было принято защитой уже давно.

Когда я под Новый год получил официальную копию подписанного и прошнурованного приговора, то прочел в нем следующее: «Моисеева Валентина Ивановича признать виновным в совершении преступления, предусмотренного ст. 275 УК РФ, и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком не 12 (двенадцать) лет».

«Не двенадцать лет» — это сколько? И я, и Наталия вместе с адвокатами, как она мне рассказывала, восприняли эту формулировку как запятую в известной фразе «Казнить нельзя помиловать», хотя уверен, что в нынешних условиях частица «не» не смогла бы сыграть роль запятой. Ведь на нее никто из официальных лиц не обратил внимания.

Для человека, находящегося в заключении, каждое судебное заседание — это не только серьезное морально-психологическое напряжение, но и тяжелое физическое испытание. Независимо от длительности судебного заседания, не превышавшего, как правило, двух-трех часов в день, время пребывания вне изолятора составляет 10–15 часов, в течение которых не предусмотрено какого-либо питания. Каждый, если у него есть, должен обеспечивать себя сам бутербродами, питьем и т. д.

Доставка в суд из следственного изолятора и обратно осуществляется грузовым автомобилем, оборудованным неотапливаемым и невентилируемым цельнометаллическим кузовом, разделенным на два отсека, так называемым автозаком. Конструктивно в нем предусмотрена печка, но она всегда отсутствует, поскольку, как говорят, не стесняясь, конвойные, она очень удобна на даче. Предусмотрена и принудительная вентиляция, но в целях безопасности люки на крыше каждого отсека заварены. Соответственно, летом в автозаке невыносимо душно, а зимой столь же холодно. А если учесть, что 99 % заключенных и конвойных курят, то дышать в автозаке практически невозможно. На полу окурки, грязь, пластиковые пакеты и бутылки с мочой.

При выезде из Мосгорсуда в каждый отсек заталкивается по 20 и более человек — как минимум вдвое больше, чем это предусмотрено. Люди вынуждены стоять, полусогнувшись, сидеть друг у друга на коленях. При этом автозак не сразу едет в «Лефортово», а сначала в «Матросску» или «Бутырку», где забирает людей, свезенных туда из районных судов. Все время ожидания развозки, будь то жара или холод, люди находятся на дворе тюрьмы в автозаках. Таким образом, вместо 10–15 минут (столько нужно, чтобы доехать из Мосгорсуда в «Лефортово»), путь в изолятор отнимал, как правило, от трех до восьми часов. Пользование туалетом для подобных случаев не предусмотрено.

Как-то в декабре при минус 15 градусах я выехал из суда в 17.00, а прибыл в изолятор лишь в 01.15. У меня не гнулись руки и ноги, не говоря уже о пальцах, которых я вообще не чувствовал, я еле вывалился из автозака. А на следующий день с утра все сначала. О какой подготовке к судебным заседаниям и защите в таких условиях может идти речь?

По приезде в «Матросску» или «Бутырку» конвойные с руганью и проклятиями в адрес ими же выбранной работы сразу же уходили греться в помещение, если это было зимой, и просто погулять — летом. Лишь изредка открывалась дверь, и конвойные, кто с сочувствием, кто со злорадством, осведомлялись, живы ли их подопечные. В целом же их это мало интересовало. Первое, что они спрашивали, появляясь в автозаке, это кто и что будет покупать — пиво, вино, водку, еду, — кто хочет позвонить по мобильному телефону. На все была своя такса, и они очень огорчались, если желающих воспользоваться их услугами не было. Цены у экипажей были разными: пиво — от 100 до 300 руб., водка — от 300 до 1000 руб. за бутылку, трехминутный телефонный звонок — от 10 до 20 долларов. Себе они в «сугреве» не отказывали. И их можно понять и даже оправдать: находиться в таких скотских условиях трезвому нелегко.

Не менее скотские условия были и в здании Мосгорсуда. До и после судебных заседаний, в перерывах между ними подсудимый находится в бетонном боксе-стакане площадью около одного квадратного метра, где вместе с ним еще один-два человека. Его стены покрыты так называемой бетонной шубой, что предполагает невозможность что-либо написать на них, но для изворотливых зэков это не препятствие, а лишь затруднение. Если двое еще кое-как могут усесться на имеющуюся там лавочку, то третий должен стоять, меняясь периодически с сидящими. Я не раз находился в таком «стакане» вместе с больными туберкулезом.

Под потолком «стакана» еле мерцала лампочка, спрятанная за решеткой в стенную нишу. Она давала возможность различать предметы, но читать было невозможно. Приходилось просто сидеть или стоять, думая о своем, благо было о чем. Помещение практически никогда не убирается: на полу во множестве валяются окурки, огрызки, бумага. Все обычно привозят с собой газеты, чтобы сидеть на них. Стекла в дверных глазках в бокс выбиты и служат единственной вентиляцией. Все помещение, где находятся боксы, не имеет окон и насквозь прокурено.

Кстати, точно такие же бетонные «стаканы» есть и в главном «храме правосудия» — в Верховном суде — только вдвое меньше, и курят там только охранники — у зэков отбирают сигареты и зажигалки.