Свидетельства Тригубенко в ходе следствия, а затем и судебных заседаний весьма путаны и противоречивы. Утверждая в одном случае, что видела перечень лишь мельком впервые на допросе у следователя, в другом — когда-то у меня в рабочем кабинете, в третьем — у кого-то из сотрудников корейского отдела МИДа, не зная корейского языка, она вместе с тем уверенно говорила о документе, о том, что в нем не отражены секретные соглашения и что, по ее мнению, он составлен очень неграмотно. По ее словам, выясняя на допросе, давала ли она мне список, следователь сразу же заявил, что на нем есть отпечатки ее пальцев, хотя официально для сличения их у нее не снимали.
Она отрицала, что все доклады, в первую очередь мой — «Политика России на Корейском полуострове», на организуемых ею за счет корейских грантов ежегодных российско-корейских симпозиумах переводились на корейский язык, поскольку «у института на это нет денег», как будто у ИМЭПИ были деньги на организацию самого мероприятия и выплату гонораров участникам. Марина Евгеньевна была явно испугана, ибо знала, что и мне, и другим многое известно о ее отнюдь не только научных связях с южнокорейцами и вьетнамцами и о том, что квартиру своей дочери она купила совсем не на зарплату научного сотрудника, получаемую в институте. Ее желание отмежеваться от всего, связанного с Кореей и корейскими грантами, было настолько велико, что в своем последнем выступлении в суде она, всем известный кореист, посвятившая изучению этой страны всю жизнь, заявила, что не является специалистом по Корее. Я даже переспросил ее, поскольку мне сначала показалось, что ослышался. Ведь в свое время она была руководителем моей кандидатской диссертации по Корее.
Еще во время следствия, после очной ставки с Тригубенко, во время которой она подтвердила, что не давала мне перечень и не получала от меня копии договоров и соглашений, я писал жене: «Ты мне уже дважды писала о Марине Евгеньевне, о ее якобы внушаемости. Не оспаривая этот тезис в силу ограниченной осведомленности, могу лишь отметить, что подводить людей (мягко говоря) в любом случае занятие не из благородных, и я меньше всего ожидал такого с ее стороны. Она, видимо, здорово струхнула».
Вместе с тем Тригубенко никогда не говорила, что мой доклад носит «информационный», а не научный характер, и даже опубликовала его в 2001 году под моим обычном псевдонимом в научном сборнике института.[32] Это судья Кузнецова настойчиво добивалась от нее такого признания и произвольно указала на это в приговоре, а судья Комарова повторила во втором приговоре со своими комментариями. Я до сих пор не понимаю, какое юридическое значение имеет качество моего публичного доклада, не содержащего секретных сведений, для доказательства шпионской деятельности. Видимо, из-за отсутствия подлинных доказательств было стремление воздействовать на человеческое восприятие: вот ведь, хоть и не говорил ни о чем секретном, но и здесь занимался информированием южнокорейцев под предлогом науки.
Ходатайства защиты удостовериться, есть ли действительно на перечне российско-северокорейских документов отпечатки пальцев Тригубенко или Чо Сон У были отклонены судом, как не был принят во внимание и откровенный шантаж следователя в отношении нее на допросе.
Зато отпечатки моих пальцев на списке, по мнению следствия и суда, свидетельствуют о том, что он мне передан Чо Сон У и что это «шпионское задание». И как я не доказывал, что на каждой из двух тысяч книг у меня дома тоже есть мои отпечатки пальцев, но это ни в коей мере не может свидетельствовать, что они получены от Чо Сон У в качестве шпионского задания, мои вроде бы доходчивые для нормального человека доводы оказались не услышанными.
Вполне естественно, что на документе были мои отпечатки пальцев, так как я неоднократно держал его в руках, в том числе и во время следствия, когда меня попросили дать по нему разъяснения. Именно после этого, буквально на следующий день, было вынесено постановление о дактилоскопической экспертизе документа. Нужно ли было следователю Петухову дожидаться ее результатов?
Не менее надуманным и странным выглядит обвинение в получении «при вербовке» в 1992–1994 годах «с учетом должностного положения» и другого «задания» от АПНБ. Оно слово в слово переписано из русской аннотации документа на корейском языке, фигурирующего в материалах дела как «Выписка из проекта приказа по организации работы резидентуры АПНБ на 1997 год». Мало того, что этот фрагмент в корейском документе присутствует не как какое-то задание, а как итог работы, причем не одного человека, а всей организации, причем за определенный промежуток времени — 1996 год, но последующий судебный перевод показал, что в аннотации он грубо искажен. Таким образом, приведенный в обвинительном заключении и повторенный в приговоре текст «шпионского задания» как по смыслу, так и по содержанию, — не более чем фантазия авторов. Само собой разумеется, следствие и суд не утруждали себя ответом на вопросы о том, как, когда, от кого и при каких обстоятельствах получено «задание».
Мистификация с конвертами
Следствие и суд обвиняют меня в получении в период с 1994 по 1998 год от южнокорейской разведки денежного вознаграждения в сумме не менее 14 тысяч долларов из расчета 500 долларов в месяц и дополнительных выплат, никак не обосновывая ни противоречащие арифметике расчеты, ни исходные цифры. 14 тысяч долларов, видимо, какая-то магическая для Следственного управления ФСБ цифра, поскольку Анатолий Бабкин обвиняется в получении точно такой же суммы от ЦРУ США. При этом хотелось бы повториться, что более чем двухлетнее наружное наблюдение ни разу этого не зафиксировало, и нет никаких свидетельств о получении мной банковских переводов.
Следствие пыталось доказать получение денег от южнокорейцев тем, что обнаруженные при обыске в моей квартире и в служебном кабинете доллары были якобы разложены в конверты, часть из которых имела логотип посольства РК в Москве. Эти попытки несостоятельны, поскольку противоречат и протоколам обыска, и показаниям свидетелей, включая запутавшихся при многочисленных выступлениях в судах понятых. Да и со здравым смыслом здесь не все в порядке: надо полагать, южнокорейские разведчики достаточно профессионально подготовлены, чтобы не выплачивать гонорары своим агентам в подписанных конвертах.
В протоколе обыска в квартире вообще отсутствуют какие-либо указания на конверты и на то, что они изъяты, а по свидетельству понятой, повторенному ею многократно, «следователь все старательно делал, записывал», «все записывал, что осматривал». Вместе с тем говорится, что обнаруженные доллары были затем упакованы в отдельный конверт и опечатаны. Другой понятой заявил в суде, что «деньги были сложены вместе и пересчитаны. Эти деньги потом были упакованы в общий конверт… В этот конверт были упакованы только деньги».
Дальнейшие их попытки «подправить» показания, которые были использованы защитой в кассационных жалобах для опровержения обвинения, свидетельствуют лишь о низком уровне полученного ими инструктажа и неподготовленности к отведенной роли.
«Свидетель П.», участвовавший в обыске, то видел, то не видел, как изымались деньги, но видел пять конвертов и все — с символикой южнокорейского посольства. На них, как он хорошо помнит, «были печати корейского посольства, что-то написано по-английски и транскрипция, сделанная Моисеевым». При процессуальном осмотре в Следственном управлении изъятые в квартире 4647 долларов оказались разложенными в шесть конвертов. Ни один из конвертов не соответствовал описанию, данному «свидетелем П.».
Фальсификация протокола осмотра изъятых в квартире долларов очевидна. Конверты к деньгам никакого отношения не имели. Но поскольку конверты были основным доказательством того, что деньги получены от южнокорейской разведки, то на одном из судебных заседаний появились показания «свидетеля П.», суть которых сводилась к тому, что, мол, неважно, были ли доллары разложены в конверты с символикой посольства или нет, но само наличие подобных конвертов дома уже свидетельствует о преступлении, поскольку иначе как криминальным путем их получить невозможно, они же не продаются. «Свидетель М.» был еще более категоричен. Взглянув на них в зале суда, он заявил, что узнает их, поскольку именно в таких конвертах АПНБ и выплачивает гонорары своим агентам.
