Заметив, что письма от жены, проходившие через него, выводят меня из равновесия, Петухов поставил фотографию своей жены с детьми на письменный стол и периодически ее демонстративно рассматривал. Прерывая допросы, он подолгу разговаривал с женой по телефону и обсуждал всякие домашние дела.

Практиковал он и беседы «наедине», когда меня приводили к нему на 15–20 минут раньше, чем появлялся адвокат. В этом случае речь шла опять о том, что «говорил Николай Алексеевич». Другой его любимой угрозой было обещание перевести из «Лефортово», например, в «Матросскую тишину», где «гораздо хуже, чем у нас».

В состав следственной группы входило еще двое сотрудников на вспомогательных ролях. Примечательным является то, что один из них был сыном начальника «Лефортово», что обеспечивало взаимодействие следствия и тюрьмы не только по официальной, но и неофициальной линии. Другой — сыном сотрудника Главной военной прокуратуры, коллеги надзирающего за делом прокурора. Продолжая «линию родственных связей», могу сказать, что секретарем суда, вынесшего мне приговор, была дочь заместителя начальника «Лефортово».

Примерно до середины сентября, т. е. в течение двух с половиной месяцев, допросы проходили практически ежедневно, а иногда и дважды в день. Затем они почти прекратились. Вызовы к следователю с перерывами в месяц и больше сводились к ознакомлению с какими-нибудь процессуальными бумагами, заключениями экспертиз, ответами на ходатайства и т. п.

Характерно, что следствие не предприняло ни одной попытки официально записать мой допрос на видеопленку, чтобы продемонстрировать эту пленку в суде и общественности, как это делалось в других подобных делах. Это, по-моему, можно объяснить двумя причинами: либо мой внешний вид, манера говорить и поведение не соответствовали в тот период свойственным мне ранее, либо не было уверенности, что я скажу то, что нужно. Скорее всего причина была и в том, и в другом одновременно.

На пятый день после ареста и постоянных допросов у меня появился адвокат, которого по своей инициативе пригласило следствие. Но вовсе не тот, что должен приглашаться к любому подозреваемому и обвиняемому за счет государства с момента ареста, если у человека нет адвоката или средств для оплаты его услуг. Напротив. Именно с гонорара и необходимости подписания соглашения с моей женой он и начал разговор. Иными словами, ордер на мою защиту ему был выдан без какого-либо соглашения с моими родственниками, видимо, в расчете на то, что оно будет впоследствии заключено. Примечательно, что ордер, если верить официальному письму Олешко моей жене, был выдан 9 июня 1998 года, почти за месяц до ареста и возбуждения против меня дела. Звали этого адвоката Александр Иванович Коновал.

С первых же минут его нахождения в кабинете следователя было видно, что этот вертлявый молодой человек знаком со следователем и вообще свой в Следственном управлении. В поисках кофе он бегал по кабинетам, с Петуховым живо обсуждал годы учебы в одном и том же вузе — Военном университете Министерства обороны. Со мной он встреч наедине не имел, а его рекомендации «по ходу дела» сводились к тому, что, мол, не нужно раздражать следователя, нужно содействовать его работе, соглашаться со всем и признавать свою вину, а предварительное следствие потому и называется предварительным, что вся правда все равно будет выясняться в процессе судебного следствия.

Как впоследствии стало ясно, не самый известный в стране молодой адвокат Коновал действительно был своим человеком в Следственном управлении ФСБ. Он числился адвокатом у уже упоминавшегося Владимира Макарова и Валерия Оямяэ — бывшего сотрудника одной из российских спецслужб. Оба они были в разное время осуждены на семь лет лишения свободы за государственную измену. Их дела слушались тихо и прошли мимо средств массовой информации.[26] С Валерой Оямяэ осенью 2001 года мы сидели в одной камере в «Лефортово». Мы много говорили, нашли даже общих знакомых-мидовцев, работающих по скандинавским странам. В отношении Коновала он был сдержан, но хороших слов в его адрес я не слышал.

Участвовал Коновал, по предложению следователя, и в деле профессора МГТУ им. Баумана Анатолия Ивановича Бабкина, обвиненного в шпионаже по делу Эдмонта Поупа и приговоренного к восьми годам лишения свободы условно. Он и убедил супругов Бабкиных не предавать дело огласке.

Специализация и подлинная профессия Коновала из сказанного выше очевидна. А с учетом того, что жена профессора Бабкина Галина Александровна 20 декабря поздравляет бывшего адвоката своего мужа с Днем чекиста, вообще не оставляет сомнения.[27]

Моя жена, несмотря на настойчивость Коновала, а может быть, и по причине его назойливости, поняла, что с ним соглашение заключать нельзя. По рекомендации друзей, она пригласила мне настоящего адвоката, защищавшего мои интересы, Юрия Петровича Гервиса, который появился у меня 15 июля, на 11-й день задержания и допросов, уже после официального предъявления обвинения. И с точки зрения здравого смысла, и с точки зрения закона до этого у меня не было защитника, поскольку с Коновалом никто соглашения не заключал, денег не платил, ордер ему выписали авансом и потому незаконно, а, следовательно, и само его участие в моем деле было незаконным.

До адвокатуры Юрий Петрович служил в управлении ФСБ по Москве и Московской области следователем и на первой же нашей встрече сказал, что он специалист по такого рода делам, которое ведется в отношении меня. Не знаю, как он относился к своей организации, когда там работал, но в нынешнем своем качестве явно не воспринимал ее с почтением и не скрывал этого. Знание вопроса «изнутри» позволяло ему видеть мое дело со всех сторон и прогнозировать выверты следствия. Впоследствии он часто, выступая в суде и в прессе, начинал свою речь словами: «Меня учили заниматься такими делами и ловить шпионов, но здесь не тот случай. Это я говорю и как профессионал, и как адвокат».

Эмоционально сдержанный и в должной мере профессионально циничный, он сразу же дал мне установку:

— Не идите на поводу у следствия, не вздумайте оговаривать себя. Они блефуют. Если бы были хоть какие-то улики против вас, то их бы давно предъявили. А они лишь пытаются что-то вытянуть из вас и на ваших показаниях построить обвинение. Трудно сказать заранее, что получится из моей работы, никаких обещаний я вам дать не могу. Будем бороться. И главное — ничего не бойтесь, я с вами.

По мнению Гервиса, самой лучшей линией защиты должно было бы быть мое молчание на допросах. Но время упущено. Он-то мне впервые и разъяснил, что такое статья 51 российской Конституции, позволяющая человеку не свидетельствовать против себя и своих родственников, и другие мои права. Стало ясно, почему меня практически лишали адвоката все предыдущее время.

Его рекомендации касались и поведения в камере:

— Будьте сдержаны, не откровенничайте и не болтайте лишнего. С вами наверняка не случайные люди. Не болтайте и в других помещениях тюрьмы.

О последнем я догадывался, поскольку читал и Солженицына, и детективы. Логика тюрьмы подсказывала, что другого и быть не может. Но, с другой стороны, я искренне не понимал, чего мне в этой связи бояться. Что бы я ни сказал, это никак не могло свидетельствовать о моей вине, поскольку ее не было и все обвинения были надуманными.

Но Юрий Петрович знал лучше. Именно с учетом этого, мы с ним и беседовали в маленьких, летом душных, а зимой холодных, адвокатских комнатах «Лефортово». Что-то писали, прикрывая рукой, что-то говорили губами, что-то оставляли для обсуждения в зале суда. Зачастую говорили и вслух, чтобы через несколько дней получить ответ или от следователя в период следствия, или от судьи, когда уже шел суд. То, что изолятор прослушивался насквозь, практически не скрывалось. Стоило пошептать в камере своему соседу на ухо, как тут же открывалась «кормушка» и следовал окрик вертухая: