— Вот черт, низко! Что бы подложить?

Мне под руку попадается сумка с запасными дисками для ДА.[3] Протягиваю ему один диск:

— Подойдет?

А Федор улыбается, опять копошится в кабине:

— Давай еще один! Или сразу парочку.

— Эх, не вышел ты ростом, командир! — не могу сдержать улыбку. — Мал ты у меня, мал.

— Дуб вон тоже в небо тянется! А толку? Дубина — дубиной!

Взвивается в небо зеленая ракета — сигнал к вылету. В мерцающем свете мне видно улыбающееся лицо Федора. Он высовывает из кабины громадную меховую рукавицу с оттопыренным большим пальцем:

— Порядок!

Я смотрю вслед рулящему самолету Федора, смотрю, как он бежит вдоль тусклых огней старта, смотрю до тех пор, пока самолет не тает в глубине звездной ночи.

Еще в сумерках увел девятку первой эскадрильи командир полка. В этом полете он ведущий.

Командир эскадрильи, младший лейтенант Уразовский, идет замыкающим.

Вторую эскадрилью — три звена по три самолета, ведет комэск-два лейтенант Брешко. Он идет по большому кругу над аэродромом и ждет, когда к нему пристроятся ведомые — звенья младших лейтенантов Елина и Фёклина. В звене Фёклина и мой Федя.

Вчера полк имел аналогичное задание, но оно не было выполнено. У ведущего девятки комэска Брешко вдруг забарахлил мотор, и он вынужден был вернуться на аэродром. Никто из летчиков не гарантирован от неисправностей в моторе. К тому же наши самолеты не оборудованы радиостанциями, командир не может передать командование своей девяткой кому-то другому, не может даже предупредить о случившемся. Разве он виноват? Видимо, поэтому сегодня по приказу командира полка в каждой эскадрилье определен заместитель командира. Он идет замыкающим, чтобы видеть маневр всей девятки, и готов в случае необходимости выйти вперед и взять на себя командование.

По слухам, инженер полка капитан Косырев, осмотрев и опробовав мотор брешковского самолета, нашел его в порядке. Что же, Брешко струсил, что ли? Говорят, что так и есть. Уверяют, будто командир полка имел с Брешко на сей счет уже разговор и обещал отдать его под трибунал, если мотор «забарахлит» еще раз.

Говорят, говорят… Что же, так устроены люди. И летчики, к сожалению, не исключение. Обвинить человека ничего не стоит. И если тебя в чем-то обвинили, попробуй, докажи обратное!

А мне лично Брешко нравится. И к черту все эти разговоры! Разве может такой бравый, подтянутый офицер быть трусом? Ерунда! Стоит только сравнить его с любым летчиком, призванным из запаса, и станет ясно, что они ему не чета. Вот хотя бы с командиром моего звена младшим лейтенантом Фёклиным.

Я представил его тщедушную фигурку, наряженную в защитную гимнастерку и брюки «на вырост». Складки на животе, складки на спине, жеваные, гофрированные брюки… Разве это офицер? Сугубо штатская личность. А как он рапортует начальству, как подает команды, как приветствует! Будто отгоняет назойливых мух. Ну, разве идет он в сравнение с лейтенантом Брешко? Дудки! От Брешко так и веет воинской доблестью. А Фёклин? И фамилия-то у него девичья — Фёклин! Быть бы ему бухгалтером или сельским врачом!..

Брешко уверенно ведет свой самолет по большому кругу. Представляю, каком обращается к штурману лейтенанту Черненко:

— Как там? Подтянулись?

— Подтянулись! Можно ложиться на курс, товарищ командир, — отвечает штурман.

Брешко доворачивает свой самолет на заданный курс. Рядом и позади идут самолеты эскадрильи. Идут в плотном строю так, чтобы не потерять ведущего, не нарушить порядка.

В звене младшего лейтенанта Фёклина правым ведомым идет Федя Маслов.

Командир эскадрильи набрал высоту. Набрала высоту и вся девятка. Федор неотрывно смотрит на самолет ведущего, боясь потерять заданную высоту и дистанцию. Это отнимает у него почти все внимание, но каким-то боковым зрением, почти интуитивно, он время от времени смотрит на землю и сравнивает очертания проплывающих внизу ориентиров со схемой, твердо отчеканенной в памяти. Вот небольшой массив леса, напоминающий формой сапог. Носок «сапога» должен упереться в реку. За ней — линия фронта.

Федор бросает взгляд на высотомер: тысяча метров. На этой высоте и предполагалось пересечь линию фронта. Минут через двадцать они снизятся до шестисот метров. Так легче пройти по возможности незаметно к лесной опушке, где уже ждут конники Белова.

Впереди, чуть правее курса, поднимаются желтые цепочки трассирующих снарядов. «Первая эскадрилья проходит линию фронта», — отмечает в уме Федор. «Ведущий резко уклоняется влево. Наверное, хочет обойти зенитки, — продолжает рассуждать Федор. — Но почему он берет к югу? Там же перекресток железной и шоссейной дорог, узловая станция! Там зенитки!»

Эти слова Федор может произнести про себя, может их прокричать: все равно его никто не услышит. И нельзя нарушить строй. Нельзя выйти вперед, нельзя повести за собой девятку. Дисциплина.

Зенитная оборона станции включается мгновенно. Три прожекторных луча врезаются в строй девятки общим слепящим пучком. Огненной россыпью несутся в небо снаряды.

Федор еще некоторое время держится хвоста ведущего, но самолет слева угрожающе надвигается на его крыло, и Маслов, уменьшив обороты двигателя, отваливает в сторону, в спасительную темноту. Выше его, в перекрестии прожекторных лучей, вспыхивает красная точка пламени. Она увеличивается и стремительно срывается к земле. Один прожекторный луч отделяется от общего снопа и провожает горящий самолет до земли. Ближний лес озаряется вспышкой взрыва.

Когда летчик погибает так, сгорая как комета в воздухе, его уже никто не будет ждать. Здесь все предельно ясно — чудес не бывает. Вспыхнула и погасла чья-то жизнь. Чья, об этом друзья узнают на земле. Труднее, когда самолет уходит в ночь и растворяется в неизвестности. Товарищи еще долго будут оставлять место за столом пропавшему без вести другу, будут получать на него пайковые папиросы и бережно складывать их на его пустую койку. Даже когда на его место придет новичок, друзья захотят видеть в нем того, к которому они привыкли, которого нет. Их будет раздражать в новичке иная манера говорить и то, как он ходит, как ест и пьет. Он не тот! Не тот, кого им хотелось бы видеть. Нет ничего дороже пережитых вместе минут опасности, дороже разделенных военных невзгод, и старых друзей не создашь вновь. Трудно новичку войти в этот замкнутый круг дружбы. Для этого необходимо время и новые испытания. И если однажды вспыхнет в ночи его самолет или просто не вернется на свой аэродром, его сослуживцы будут ревностно хранить и его место, вдруг заметив, что он уже давно вошел в их сердца частицей своего «я», замкнув разорванное кольцо Дружбы.

Когда глаза после ослепительного света прожекторов привыкли к темноте и стали различать стрелки приборов, Федор взглянул на высотомер: четыреста метров. Посмотрел вниз: большой массив леса, поляна, опять лес, дорога, круто сворачивающая к югу. Значит, надо взять чуть севернее. Вот так. Теперь деревни с вражескими солдатами останутся в стороне.

Федор оглянулся: темнота! Ни одного выхлопа из мотора близко идущего самолета. Один. Вот тебе и на! Придется идти к цели самостоятельно.

Еще час полета, час непрерывного сравнивания плывущей внизу земли со схемой в памяти, и вот он, нужный лесной массив. Где-то здесь должна быть посадочная площадка. Да вот она! Четыре костра, как предупреждали. А это? Это что за огни?! Две посадочные площадки?.. Ерунда какая-то. Что бы это могло значить? Неужели немцы перехватили радиограмму и выложили такие же костры, обозначив ими ложную площадку? Но как проверить? Как узнать, какая площадка наша, а какая ложная? Пока он лихорадочно искал ответы на эти вопросы, подтянулась эскадрилья, и теперь над кострами кружится не один только Федор. И все летчики в недоумении.

Значит, кто-то должен рискнуть. Без этого не определить, где свои, а где враги. Кто же на это решится? Кто?

Говорят, в минуту смертельной опасности человек вспоминает весь свой жизненный путь и готовится к смерти. Не знаю. Не берусь судить о правильности такого суждения. Мне кажется, что даже перед смертью в голову могут прийти самые обыденные и самые нелепые мысли. О чем угодно. Только не о смерти! Человек рожден для жизни, и он хочет жить. Разве думал о смерти Александр Матросов, закрывая грудью вражеский пулемет? Или искал смерти капитан Гастелло, направляя подбитый самолет на врагов? Нет, они хотели жить!