Бойцы подсаживают Федора в кабину: у него нет сил даже перешагнуть через борт. Я жму его горячие пальцы:
— Будь здоров, Федя!
— А как же вы, ребята? Мне неудобно. Может, лучше ты или Лыга?..
— Не дури, Федор! Завтра улетим и мы. Правда, товарищ полковник?
Полковник уходит в темноту. Тарахтят моторы ПО-2, вздымая снежную бурю. Мы бредем к деревне. По дороге я нащупываю на воротнике гимнастерки старшинские треугольнички и срываю их с петлиц: уж если будут судить, то…
«Немецкий шпион»
— Проснулся, майор? — слышу я сквозь сон. Открываю глаза и вижу лицо склонившегося надо мной начальника авиации. — Ну-ну, проснись, майор!
Откуда эта добрая улыбка, эта теплота в голосе? Неужели забыта вчерашняя стычка на снежном поле за деревней и все, что предшествовало ей? Или, наоборот, он уже подготовил заседание трибунала? Ну и черт с ним! Пусть судят! И выскажу я ему сейчас, что никакой я не майор, что ненавижу таких типов, что…
— Проснулись? Вот и хорошо! Умывайтесь да присаживайтесь к нашему столу!
Ой-ля-ля! Что-то трудно спросонья разобраться в интонациях полковничьего голоса. Мы с Лыгой удивленно таращим глаза, но повторять приглашение не заставляем.
Полковник придвигает начатую бутылку коньяка. Я решительно разливаю ее содержимое в две кружки:
— Будь здоров, капитан Лыга!
— Будь здоров, майор!
Лыга лукаво подмигивает и одним глотком опорожняет содержимое кружки. Коньяк я пью впервые. Пахучая жидкость обжигает горло, огненной струей вливается в желудок.
Я чувствую, как горят все внутренности, как пламя вырывается из груди и ударяет в голову. У-ух! Я слыхал, кто-то говорил, что коньяк пахнет клопами. А может, наоборот, клопы пахнут коньяком. Это смешно… Правда, полковник, смешно? Ватная теплота разливается по всему телу. Руки становятся непослушными, деревянными, а язык чужим.
— Хорош коньячок!
— О-о! Да ты, брат, готов! Ничего, майор, это быстро пройдет…
Да, кажется, проходит. Осталась только теплота и тяжесть где-то в ногах. О чем говорит полковник?
— Боюсь, немцы засекли нашу площадку. Как бы не накрыли артиллерией. А тут штаб тыла, склады… Взгляни, майор, вот тут между деревней и лесом большое поле, — палец полковника скользит по карте. — Определи, пригодно ли оно для посадки. Если пригодно, дам бойцов, к вечеру организуешь старт. Последним самолетом улетишь вместе с капитаном. Я уже доложил о тебе в штаб армии.
Кажется, для счастья не так уж много надо. Я блаженно улыбаюсь: в эту минуту я счастлив.
Много ли человеку надо на войне? Погожее солнечное утро, легкий скрип снега под унтами. Мы сыты, в карманах увесистые бутерброды, предусмотрительно захваченные с начальственного стола, и у нас есть дело. От успешного выполнения его зависит наш отлет за линию фронта, на Большую землю, в полк. Есть чему радоваться. Кажется, все испытания уже позади и все надежды вот-вот исполнятся. Осмотрим площадку, разобьем старт и — даже не верится! — ночью мы дома!
— Что там ползет по дороге? — спрашивает Лыга, возвращая меня на землю.
— Танк!
— Эх, на полчасика попозже бы, не шлепали бы пешком обратно.
— Кажется, нам уже никуда не придется шлепать… Это немец!
Я торопливо шарю в карманах комбинезона: где же «лимонка» — подарок Кильштока? Пальцы натыкаются на сдавленный бутерброд. Я вытаскиваю его из кармана и швыряю в снег. Вот и граната! Оказывается, она лежала под бутербродом. Я сжимаю ребристый кругляк в ладони.
Лыга подбирает брошенный мною бутерброд, сдувает с него снег и протягивает мне:
— Что главное в обороне? Харч. Садись. Лопай.
— Ошалел?
— Отнюдь. Жуй. Может, в последний раз.
Невольно опускаюсь рядом с ним на снег. Танк медленно ползет по дороге. От него уже не скрыться, не убежать. Мы жуем бутерброды. Лыга аккуратно подбирает с колен хлебные крошки. Потом он поднимается на ноги, поправляет ремень и достает пистолет. Сухо щелкает ствол, досылая патрон в патронник.
— А ну давай, гады! Я становлюсь рядом. В левой руке пистолет, в правой граната.
— Давай!
Танк останавливается. Медленно поворачивается хобот пушки. Выстрелы мы не слышим — только свист снаряда и оглушительный взрыв позади. Мы падаем в снег. Танк посылает еще три снаряда и, пятясь, ползет в деревню. Мы поднимаемся, выходим на дорогу и припускаемся изо всех сил.
Близкие разрывы мин опять швыряют нас в снег. Немцы бьют долго. Так долго, что мы уже смогли побороть первоначальный страх. Короткими перебежками уходим из зоны обстрела.
— …Еще вчера деревня была ничейной, — искренне сокрушаясь, говорит полковник. — Стало быть, немцы опять где-то просочились. Тебе, товарищ майор, придется доложить обо всем командующему. Его штаб вон там, на хуторе. Всего в двух километрах.
Теперь мы идем по дороге, настороженно вглядываясь в окрестности, готовые к любым неожиданностям. Дорога пустынна. С обеих сторон открытое поле. Видно далеко, и взгляд не находит ничего такого, что бы могло насторожить или хотя бы заинтересовать. Но откуда-то из-за дальнего леса слышится непонятный гул. Неужели опять танк? Гул нарастает, приближается. Я всматриваюсь в снежные сугробы на дороге.
— Самолет! Наш! ПО-2!
— Откуда ему взяться днем?
Но это действительно самолет. Он быстро приближается, увеличивается в размерах, и я уже без труда могу различить длинные ноги шасси с характерным изгибом — такие только у одного самолета!
— «Хеншель»! Ложись!
Мы бросаемся в снег, стараемся вдавиться в него, стать как можно меньше, незаметнее.
«Хеншель» проносится, едва не задевая колесами за наши головы. Разворачивается. Заходит вновь. Наверно, на яркой белизне освещенного солнцем снега наши фигуры представляются вражескому летчику заманчивой мишенью. Наверно, он решил позабавиться… Гад! Эх, что сделаешь с пистолетом?
— Ну стреляй, стреляй! — не выдерживает ожидания Лыга. — Стреляй!..
Но вместо выстрелов над нами рассыпается бумажное облако.
— Агитируешь? — опять кричит Лыга. — Ну, давай, давай, агитируй!
Мы поднимаемся на ноги и подбираем несколько листовок.
Самолет еще раз проносится над головами, покачивая крыльями. Лыга швыряет подобранную листовку.
— Напрасно, — смеюсь я. — Он ведь столько энергии затратил. Прочтем?
— С ума сошел! Всякую погань! Брось!
Но я уже читаю: «Солдаты и командиры Красной Армии! Непобедимые войска Германии окружили Москву. Только от великого фюрера зависят сроки взятия вашей столицы. Война проиграна! Не проливайте свою кровь за евреев, комиссаров, за Сталина! Бросайте оружие! Переходите на сторону непобедимых войск великой Германии! Каждому добровольно перешедшему на нашу сторону гарантируется хорошая жизнь и обеспеченное будущее без евреев и комиссаров. Штык в землю! Эта листовка является пропуском для перехода одиночных солдат и воинских групп».
— А ведь опоздал фюрер с листовочкой, а, Лыга? От Москвы-то его поперли.
— Поперли-то, поперли, а листовочку ты напрасно… Вражеская агитация!
— Ну и дурень! Наоборот, надо сохранить эту листовку да на самой большой площади в Берлине приклеить!
— Ты еще отсюда выберись.
— И отсюда выберемся! Точно!
Просторная изба из двух комнат — штаб генерала Ефремова. Крупная, наголо бритая голова, широкие брови над внимательным прищуром усталых глаз. Генерала интересуют подробности нашего вынужденного пребывания в тылу, партизанский отряд Петрова, путь из района дислокации отряда к его армии и, наконец, появление в расположении армии вражеского танка. Он весело смеется, слушая о том, как мы ели бутерброды под наведенной на нас пушкой танка, тут же кутается в наброшенную на плечи шинель и, обрывая смех, спрашивает:
— Есть хотите? — И, не дожидаясь ответа, кричит адъютанту: — Приготовь ребятам поесть!
Пьем горячий чай с черными сухарями, а генерал все расспрашивает о наших полетах, о рейдах Белова и Доватора, в чьих корпусах совсем недавно нам довелось быть, об обстановке на фронтах. Я рассказываю о том, как нас встретил начальник авиации его армии, обращаю внимание на особую «чуткость» начальника тыла, затем показываю генералу подобранную листовку.
