Штурм Гомеля начнется с рассветом. Об этом мне сказали досужие штабники. Вечером полк уйдет на обработку переднего края обороны противника, а к утру нанесет удар по ближним тылам и дорогам, чтобы помешать отступлению немцев. А у меня отпуск на сутки. Нет, это не отдых — я должен войти в Гомель за штурмующими войсками. Там мой старый дед, мой отчим, названые сестры. Мне дорого в этом городе все: улицы, дома, старинный парк над Сожем, школьные друзья и память о них… И воздух над Гомелем, и каждый клочок земли. А особенно тот, под сенью густого вяза, за кладбищенской часовней, где покоится моя мама. Мама, мама! Слишком рано ушла ты из жизни, и никогда уже мне не суждено прижаться губами к твоим теплым рукам, заглянуть в бездонную синеву глаз. Мама, милая мама!..

Командир полка дал мне свой «Виллис». Штурм начнется на рассвете, и я должен успеть.

Бежит, прыгает на ухабах по разбитой воронками дороге верткий «Виллис», зарывается колесами в широкие колеи, оставленные танковыми траками. Скупые пучки затененных фар выхватывают ядовитый блеск луж, подернутых фиолетовой пленкой мазута, изумрудные пятна кустарников, коричневые глыбы развороченной земли. Я тороплю шофера, но нашего Мыколу вряд ли кто в состоянии расшевелить. Машину он бережет и гнать не буде т. И уже бесполезно смотреть на часы: штурм начался час назад…

— Эх! Молоко тебе только возить, Мыкола!

— А шо! Возыв. Ось послухайтэ. Колысь у нашим колгоспи…

У Юрченко, как и у Швейка, на все случаи жизни припасены поучительные примеры, но мне сейчас его байки ни к чему. Мне нужна скорость. Ох, как нужна скорость, чтобы быстрей попасть в город.

— Слыхал! — невежливо перебиваю Мыколу. — Разве ты военный шофер? Одно название! Другие носятся как черти, а ты… Молочник!

Мыкола умолкает на полуслове и сопит обиженно носом. Но скорость не прибавляется, и я не унимаюсь:

— Ну прибавь газку! Докажи, что и ты солдат! А еще в авиации служишь, командира полка возишь! Тихоход!

— Ось што, гвардии лейтенант!.. Може, вы пеши пидыте?

— И то быстрее! — обижаюсь я. — На кой черт с тобой связался!..

Недовольные друг другом, надолго замолкаем. Автомобиль неторопливо катится по разбитой дороге. Впереди из-за леса на посветлевшем небе клубится густой черный дым. Это горит мой город. Вид клубящегося дыма подстегивает неторопливого Мыколу. Он ведет машину уже на предельной скорости, ловко объезжая воронки и выбоины. «Виллис» скатывается к реке и останавливается.

— Все! Мабуть приихалы…

Где-то южнее, рядом с разрушенными мостами, наведены переправы, по которым переправились танки и пушки, а здесь, напротив парка, имеются только штурмовые мостики для пехоты шириной в одну-две доски. Я подхожу к воде, короткие, злые волны перекатываются через доски хлюпких мостков.

— Выдержит? — спрашиваю у пожилого солдата-сапера, который возится у понтона на берегу.

— Пехоту выдержали. А тебя… — Сапер критически оглядывает меня с ног до головы. — Это, паря, не воздух, шагай смелей, выдержит!

— Сибиряк?

— Томские мы…

— Спасибо. Мыкола, жди!

Я ступаю на танцующие доски.

— Я з вами, гвардии лейтенант! Разрешите?

Хлюпают волны через доски. За спиной слышно покряхтыванье Мыколы. Иду, не останавливаясь, не смотря на воду. Вперед! Скорее вперед!

Мостки обрываются у крутого берега парка. Неподалеку, почти у самой воды, в свежеотрытых окопах, видны брошенные карабины, искореженный взрывом гранаты пулемет, чуть подальше громоздятся патронные ящики, коробки, консервные банки — все это еще совсем недавно было необходимо стоявшим здесь в обороне гитлеровским солдатам. А где они теперь? Бежали на запад? Не всем это удалось. Те, что лежат сейчас на дне окопов серо-зелеными глыбами, уже не возьмут в руки оружия.

Идем наверх по аллее, поскрипывающей мелким гравием, туда, где дымятся стены старинного замка князей Паскевичей — творение великого Растрелли. До войны этим замком владели дети, на закопченных стенах еще сохранилась надпись «Дворец пионеров». Помнится, перед замком с давних пор красовались декоративные кустарники — сирень, жасмин, розы. Между их живописными шпалерами виднелись клумбы с азалиями, каннами, пионами, гладиолусами и тюльпанами. Кустарник и цветы создавали неповторимый по красоте и аромату лабиринт, где днем весело щебетала детвора и коротали время на тенистых скамейках старики, а вечером влюбленные поверяли друг другу извечные тайны. Теперь нет этого сказочного уголка парка. Вместо него — проутюженная тракторами площадь, ровная, симметричная, вымеренная на сантиметры. И ровные, под линейку, ряды березовых крестов. Сколько их? Сотни, тысячи? Представители «сентиментальной нации» нашли свой покой на древней земле Белоруссии под сенью березовых крестов.

— От гады! — возмущается Юрченко. — Серед такой красоты та така погань! Скики их тут? Мабуть, тыща?

— Мало! Все равно мало! Они еще на нашей земле!.. Чума! Коричневая зараза! Уничтожать ее, чтоб не водилась на земле!

Идем по Советской. Знакомый с детства город кажется чужим. С укором глядят мертвые глазницы выгоревших окон, в молчаливом крике ощерили кровоточащие пасти разбитых подъездов кирпичные коробки домов и обдают зловонным дыханием пожарищ улицы. Запомни! — шелестит опаленная листва деревьев. Отомсти!.. Отомсти! — гудит под ногами асфальт.

Я не могу смотреть по сторонам. Я стыжусь кирпичных ран города. Родной город. Родная страна. Мы не уберегли тебя. Мы еще и не освободили тебя. Не залечили раны на твоем старом теле. Ты прости своих сынов, Родина-мать! Прости! И поверь — мы отомстим! Мы никогда не забудем ни одной твоей раны. На месте уничтоженных городов вырастут новые, еще более людные, более прекрасные, но и в этих новых городах мы оставим памятники-раны. Что бы это ни было — стена разрушенного дома или просто груда обгоревших кирпичей, — это кровавая рана на твоем теле, Родина! Мы сохраним ее и не забудем. Придет время, мы покажем твои раны своим детям и скажем им:

— Смотрите и запомните! Это следы фашизма. Берегите от него свою Родину!

Мы идем по Советской. Прыгаем через воронки, взбираемся на груды битого кирпича. Уже связисты тянут провода к каким-то штабам, уже появились на улице первые горожане, и пылят кирпичной пылью грузовики мимо стоящей на перекрестке девушки-регулировщицы. Мы ступаем по сорванной со стены ненавистной надписи готикой «Гебитскомиссариат», по валяющейся в дорожной пыли ядовито-желтой табличке с названием улицы — «Гитлерштрассе». Черта с два, окончилась «штрассе» — мы идем по Советской!

Ах, до чего медлителен Мыкола! Еле переставляет свои громадные ноги. Здоровый парень, выше меня на целую голову, а приходится замедлять шаг.

— Скорей же! Ты, оказывается, и ходишь в том же темпе, что и ездишь! Сидел бы уж в машине!..

— Та я ж швыдко. Це вы, гвардии лейтенант, як на пожар!

— Да, на пожар! Ты понимаешь, горит мой город! Поднажми, Мыкола. Еще немного, до конца улицы. Там мой дом!

Нет, мы не пойдем в конец улицы. Вот здесь свернем в тупичок, перемахнем через забор и пройдем садом, знакомым садом, что не раз подвергался нашим мальчишеским набегам. И выйдем уже на другую улицу — нашу!

— Ну, скорей, скорей, Мыкола!

— Та зацепывсь.

Мыкола подает мне ремень своего автомата и освобождает полы шинели, которые зацепились за доски забора.

— У-ух! — больше я сказать ничего не могу. Действительно, зачем я взял с собой такого недотепу?

Еще прыжок через забор, еще десяток шагов…

Сейчас я увижу с обрыва улицу. Нашу улицу. Она идет мимо речного порта, мимо громады элеватора. Наша улица — улица мастерских и заводов. Но нет нашей улицы — лишь дымятся внизу развалины. И нет нашего дома, где остался отчим и мои маленькие сестренки…

Почему я не ухожу? Что я ищу на пепелище среди развалин? Разве закопченные кирпичи и обгорелые бревна могут рассказать о том, что произошло здесь, о моих близких? Я просто не в состоянии идти, у меня нет сил. Откуда такая слабость. Почему ноги подгибаются, будто ватные? Нет-нет, надо собраться с силами, это пройдет. Вот отдохну минутку, и станет легче. Ох, ноги… Совсем не держат…