Капитан вылезает из кабины на крыло, прижимается всем телом к фюзеляжу. Его руки накрепко впаяны в борт, лицо где-то возле моего плеча.
— Скоро?
— Держись, захожу…
От едкого дыма в глазах появляется резь и выступают слезы. Эта чертова зеленая стрела тут же исчезает в дыму. Придется опять ее искать.
— Залезай в кабину, — говорю капитану. — Буду заходить снова.
— Н-нет, я постою. Только не промажь…
— Дурень!..
Увожу самолет дальше от пожарищ, от этого проклятого дыма. Снова под нами Висла. В памяти отчетливо проявляется план Варшавы. Вот от этого моста начинается Маршалковская. По ней можно выйти к площади Велькицкого. Только бы не потерять улицу! Спускаюсь ниже. Высота двести метров, сто пятьдесят, сто. Еще ниже! Иду почти над крышами домов и слева под крылом вижу Маршалковскую.
— Без команды не прыгать! Высота пятьдесят метров. Не успеешь.
— Понятно. Только бы найти…
— Не каркай, найдем!
И опять под крылом самолета коробки домов, трещины-улицы и переулки. Один… Второй… Четвертый… Пятый… Еще два переулка, и должна быть площадь. Она! Я четко различаю зеленую стрелу.
Но дым опять заволакивает площадь, и зеленая стрела расплывается. Прохожу немного вперед, разворачиваюсь и опять веду самолет над Маршалковской. Вот она, площадь!.. Набираю высоту. На отметке сто пятьдесят метров сбавляю обороты и бросаю взгляд вниз. Площадь и стрела почти под нами…
— Пошел!
Капитан на мгновение прижимается щекой к моему шлему, и я успеваю увидеть его темные глаза, распахнутые настежь, и в них огненные отблески пожарищ.
— Будь здоров, летчик!..
Я не успеваю ответить. Крыло прошивает длинная очередь трассирующих пуль, в том самом месте, где стоял капитан. Неужели?.. Круто разворачиваю самолет навстречу несущимся со всех сторон желтым светлякам и отыскиваю парашют. Он похож на большую розовую медузу в прибое дыма. Фрицы уже не стреляют по самолету — все пунктиры огненных трасс тянутся к бледно-розовому в отсветах пожарищ и почти неподвижному парашюту. Черт возьми, почему не делают парашюты из черной ткани? Желтые цепочки трассирующих прошивают купол, парашют опускается ниже и растворяется в темноте над площадью. И сейчас же огненные трассы вновь устремляются к моему самолету. Разворачиваюсь на восток и ложусь курсом на свой аэродром. Весь обратный путь и все следующие сутки передо мной широко раскрытые глаза капитана и бело-розовый купол парашюта, прошитый желтыми светляками пуль… Все ли я сделал правильно? Не по моей ли вине погиб капитан? В том, что он погиб, я не сомневаюсь: я видел своими глазами, как гасли под куполом вражеские пули…
И вдруг сообщение, что капитан вышел на связь! А следом другое — заговорила его пушка. Значит, жив «мой» капитан! Значит, сражается! А я даже не знаю его имени. Помню только его глаза и отраженное в них пламя Варшавы..
* * *
…Линия фронта начиналась за городом, который когда-то назывался Яблунново-Легионово. Теперь от города остались только развалины, среди которых чудом сохранился один каменный дом да полуразрушенная водонапорная башня. В этом единственном уцелевшем доме ютились опять же чудом уцелевшие семьи — не более десяти. Кто знает, почему их не трогали немцы, хотя солдаты дивизии СС «Герман Геринг» были размещены в землянках и блиндажах. Может, гестаповцам было удобней наблюдать за горожанами, когда все они оказались в одном доме, а может, была иная причина, не знаю.
Однажды ночью тревожный сон обитателей дома был нарушен появлением эсэсовцев.
— Где русский летчик? — спросил офицер.
— Откуда здесь русский? — ответил за всех пан Юзеф, сорокалетний муж хозяйки дома пани Ельжабеты, которого пани выдавала за своего дальнего родственника, так как у него были какие-то нелады с гестапо. — Здесь все свои, господин офицер.
— Молчать!
Начался обыск, но немцы так ничего и не нашли. Да и что, собственно, они могли найти?
Перед уходом эсэсовский офицер раздраженно выкрикнул:
— Если мы обнаружим летчика где-нибудь поблизости, расстреляем всех! Понятно?
— Понятно, — опять за всех ответил пан Юзеф.
Расстрел! За что только не угрожали им немцы? Укроешь партизана — расстрел. Послушаешь радио — расстрел. Не явишься на регистрацию — опять расстрел. Вот и теперь то же самое…
Выходить из подвала запрещено, даже днем, а выходить надо. Хотя бы для того, чтобы собрать на огородах немного картошки, свеклы и репы, ведь люди хотят жить. Но для этого надо пробраться ночью на огороды… Осторожно, чтобы не заметили немцы, а иначе — расстрел…
В эту ночь на огороды пошла пани Ельжабета. Осторожно выбравшись из подвала, она долго прислушивалась, а потом, когда глаза ее привыкли к темноте, осмотрелась. Ничего, кроме темных силуэтов развалин и тихого шелеста дождя. В такую ночь гестаповцы предпочитают спать. Пани Ельжабета взяла ведра, шагнула в темноту и пошла по знакомой тропинке к огородам.
— Пани! — неожиданно услышала она рядом. — Стойте, пани…
— Кто здесь? — так же тихо спросила пани Ельжабета.
— Не бойтесь. Я русский летчик. Помогите мне…
Пани Ельжабета оторопела: что же теперь делать? В доме спрятать русского нельзя, там столько людей. Нет-нет, каждому из них можно верить, как себе. Но если узнает гестапо, расстреляют всех. Даже детей не пощадят. Как же спасти русского? «Я должна посоветоваться с Юзефом», — решила пани Ельжабета.
— Ждите меня здесь, — тихо сказала она.
Темнота поглотила фигуру женщины, а летчик прижался к мокрым холодным камням и достал пистолет. Он знал, что отсюда ему не уйти. Просто не было сил.
Восстание в Варшаве задыхалось. Повстанцы еще держались в «северном» районе, но и он уже из конца в конец простреливался артиллерией. И все же несколько наших самолетов ушли на сброс продуктов и боеприпасов для восставших. Остальные экипажи бомбовым ударом и огнем бортового оружия подавляли артиллерию противника.
Два снаряда, один за другим, с секундным интервалом ударили в самолет Богомолова. Первый угодил в мотор, второй разорвался в кабине летчика… Еще надеясь на чудо, Владимир Мехонцев дотронулся рукой до поникшего тела командира и крикнул:
— Прыгай!
В ту же минуту пламя ворвалось в штурманскую кабину, и какая-то непостижимая сила вытолкнула Владимира из горящего самолета. Падая вместе с пылающими обломками, Владимир хотел было затянуть падение, чтобы избежать возможного удара одного из обломков машины, но его рука уже нащупала вытяжное кольцо парашюта. И вовремя. Почти в одно время с плавным рывком натянувшихся лямок Мехонцев ощутил страшный удар о землю.
Сколько он пролежал, только богу известно. Очнулся Владимир от боли и холода. Сел, ощупал себя — вроде цел. Только болит нога, да слиплись от крови брюки. Остатками комбинезона Владимир замотал ноги, поднялся и шагнул. Было больно, но он сделал новый шаг и пошел в сторону, откуда слышны были выстрелы и где начинало сереть небо.
Рассвет застал Мехонцева среди развалин небольшого городка. Забившись в щель между камнями, он пролежал там весь день. И все это время он слышал немецкую речь и пение. Слышал тяжелые шаги вражеских солдат. Дождавшись ночи, он попробовал переползти через воображаемую линию фронта, но это ему не удалось. Не смог он этого сделать ни в следующую ночь, ни неделю спустя. Повсюду, куда бы ни направился Владимир, были немцы. Однажды он подполз настолько близко к их блиндажам, что смог видеть вспышки выстрелов на другой, нашей стороне. Его заметили.
— Хальт!
Владимир, не раздумывая, поднял пистолет, и одинокий выстрел оборвал автоматную очередь. Он долго прислушивался и, лишь убедившись, что на эти выстрелы никто не обратил внимания, пополз назад, к уцелевшему дому, за которым он давно наблюдал и в котором жили, судя по всему, поляки.
Услышав в темноте осторожные шаги и шепот: «Где вы, пан летчик?», — Владимир спрятал пистолет. Женщина была одна.
— Пани, — тихо позвал он.
— Зовите меня Ельжабета, — ответила женщина. — Мы посоветовались и решили, что вам лучше всего спрятаться в водонапорной башне. Говорят, она заминирована, поэтому немцы там не появятся. Идемте, я провожу вас.
