Между тем митрополит, доверившись одному Кириллу Терлецкому, продолжал скрываться даже от Ипатия Потея и, несмотря на письмо последнего, всячески уклонялся от свидания с ним. Равно и Терлецкий, в точности выдерживая данное митрополиту обещание, продолжал действовать скрытно от Потея, так что положение последнего становилось тяжелым, и он решился вновь писать к митрополиту (11 февраля): «Ваша милость на мое писание ничего мне не отписали, и я теперь сам не знаю, что будет дальше, а не следовало бы Вашей милости считать то для себя маловажным. Ради Бога прошу, дай мне знать верно о твоем умысле: я и доброе и злое за Вашу милость готов терпеть и ни в чем не отступлю от Вашей милости. Там Вашей милости легче между своими, а мы тут в зубах: коли захотят, могут нас съесть. Не знаю, доложил ли я в прежнем письме Вашей милости, что я видел у Луцкого владыки грамоту коронного канцлера, в которой пишет, что король желает с Вами видеться. Когда поедешь к королю, заезжай ко мне: очень нужно. Спрашивал я владыку Луцкого, зачем он едет к королю, и тот под присягою отвечал: „Сам не знаю, у меня нет дела ни своего, ни чужого“. А теперь без меня, знать, вследствие другой грамоты был у канцлера и поехал в Краков. Бог знает, что это такое. Лишь то ведаю, что при дворе обо мне говорят: „На кого мы не надеялись, тот теперь хуже всех“. Оттого меня минуют и королевские и канцлеровы листы, и сеймиковых листов мне не прислано, а у Луцкого все то есть. Ради Бога подумай, как бы нам не остаться в последних... Если теперь нельзя нам с тобою видеться, то ради Бога постарайся разослать пригласительные грамоты к Собору на святого Иоанна (24 июня), потому что теперь особенно нам нужно съехаться всем. Ради Бога прошу, отвечай мне обо всем на письме: ничего не опасайся, ты как бы камень в море бросишь». Впрочем, томительное состояние Ипатия Потея было непродолжительно. Кирилл Терлецкий, находясь у короля и испросив себе у него подтвердительную грамоту (от 9 февраля 1595 г.) на звание экзарха, не забыл, верно, сделать благоприятный отзыв и о своем сотруднике, и король прислал Потею следующую грамоту (от 18 февраля): «Мы уразумели Ваше пламенное желание и добрую волю к соединению Церкви Божией Греческой с католическою Римскою, как бывало издавна, под властию одного пастыря, святейшего папы Римского. Такое Ваше желание и намерение не только хвалим, но и с благодарностию от Вас принимаем и уверены, что это дело Духа Святого и берет свое начало от Бога, Который как Сам в Троице един, так и Церковь Свою святую в единстве иметь хочет, и одного пастыря в ней поставил... Желаем и напоминаем, чтобы Вы в том добром и блаженном своем предприятии не только не уставали, но как можно усерднее и скорее о том старались. Сам Господь Бог, от Которого исходит все доброе, будет Вам в помощь и уготовит Вам за то стократную мзду в Царстве Своем Небесном. А мы, приняв Вас в нашу королевскую оборону, всегда Вам паном ласковым и милостивым быть хочем и святейшему папе Римскому особенно засвидетельствуем Вас и старание Ваше. Только не нужно медлить, надобно, как можно скорее, доводить до конца это похвальное дело, о чем подробнее говорить с Вами мы поручили велебному епископу Луцкому, которому дайте во всем полную веру».

Если усердие Ипатия Потея так оценил сам король, то усердие Львовского владыки Гедеона желал оценить митрополит Рагоза, и в нем произошла удивительная перемена. Доселе, как мы видели, он постоянно стоял за львовское братство и преследовал Гедеона и не далее как с полгода назад, на Брестском Соборе, на который Гедеон не захотел явиться, осудил его заочно и отлучил от святительского служения. А теперь, когда Гедеон ясно показал свою наклонность к унии на съезде в Сокале и еще яснее на Соборе во Львове, митрополит сам начал искать возможности простить осужденного епископа и примириться с ним. Во Львове совершенно неожиданно получена была запись от имени митрополита, составленная 25 февраля 1595 г., в которой говорилось: «Если бы осужденный епископ Гедеон Балабан обратился с просьбою о помиловании, извиняясь тем, что он не мог по причине набега татар, опустошавших в 1594 г. Галич и Крылос, явиться на Собор по спору с братством, и попросил бы нового срока для явки, то митрополит дозволяет ему вновь начать духовный суд по тяжбе с братством о монастыре и городской церкви». Братство поняло, откуда повеял ветер, и немедленно внесло в гродские книги протест, что митрополит не вправе сам собою отменять постановление Собора, утвержденное патриархом. Но дело тем не ограничилось. Вскоре митрополит нашел случай лично видеться с Гедеоном в слуцком монастыре. Что говорили они тогда, осталось между ними, только в заключение свидания митрополит разрешил осужденного Гедеона и дал ему свою благословенную грамоту по-прежнему святительствовать. Об этом митрополит тогда же (в марте) уведомил князя К. К. Острожского. Но как уведомил? Он не только скрыл от князя о своем сочувствии унии и о собственноручной записи, вверенной им Кириллу Терлецкому, не только умолчал и о двукратно уже заявленном согласии Гедеона на унию, но прямо выставлял себя и Гедеона ревнителями православия и врагами унии и ее поборников. Вот самые слова митрополитова послания: «Когда я, как прежде, так и ныне, сообразно с нашим продолжительным совещанием, старался обнаружить тот скрытый обман, весьма кстати случилось, что я застал теперь в слуцком монастыре отца владыку Львовского, от которого, надеюсь, не восстанет тот вредный для нашей Восточной Церкви и всего православного народа пожар. Он ничего не знает о том предприятии других епископов, весьма противится их злым умыслам и дал клятву на Евангелии, что как о том не знает, так и не желает сообщаться с ними, и обещался, всячески разведывая об этом в королевстве, извещать меня и Вашу княжескую милость обо всем, о чем ни услышит. А так как он был осужден определением нашего духовного Собора, то, во внимание к обещанию его тщательно наблюдать за проступками прочих епископов при дворе и у себя, заблагорассудилось мне освободить его от осуждения, вследствие чего и дали мы ему грамоту нашего благословения для утверждения его в том обещании. Об этом особенно Вашей княжеской милости, как оку православной Церкви, следует стараться и разведывать, чтобы заслужить приносимую за Вас всеми христианами молитву. Наиболее же благоволите беречься того райского змия и коварной лисицы (Кирилла Терлецкого), о котором я говорил Вашей милости...» Можно судить, до какого упадка доведена была совесть митрополита Рагозы, когда он мог так беззастенчиво низвращать правду и так смело говорить ложь. И эта беззастенчивость тем представляется возмутительнее, что другому вельможному пану, воеводе Скумину, митрополит писал о Гедеоне совсем иное и говорил об его отступлении к унии. Свидетель – сам Скумин, который от 10 мая так отвечал митрополиту: «Утешило меня твое письмо, известившее меня о твоем добром здоровье, но с великою скорбию читал я то, что пишешь ты о положении дел в Церкви Божией в наши плачевные времена. И слепой может видеть, что всему виною несогласие братства с владыкою Гедеоном. Не менее виновником того, без всякого сомнения, можем признать и патриарха нашего Константинопольского, который своими грамотами, сюда высылаемыми, произвел всю эту смуту и до того привел дух и воспалил противников, что владыка Львовский, томимый от братства, не только должен был броситься в такое отщепенство, но, думаю, рад был бы взять в помощь себе и душевного врага, что и доказал, и других увлек за собою. Если это стало по воле Божией, то будет твердо, а если нет, то скоро отменится. О том я теперь мудрствовать не хочу. Что же теперь с тем делать, спрашиваете меня Ваша милость, но сердцеведец Бог ведает, что я не могу дать тут никакого совета, одно только скажу: если бы мы захотели противиться всем, то как бы мы не напрасно трудились. Причин тому вижу много, но бумаге поверить не хочу. Желал бы видеться с Вашею милостию и наговориться о том».

Не один митрополит, а и Потей так же обманывал князя Острожского. Когда разнесся слух, что Терлецкий ездил к королю в Краков послом от некоторых лиц, согласившихся на унию, и князь Острожский спросил Потея письмом из Турова (от 9 марта), где находятся и что чудачит владыка Луцкий, то Потей, уже получивший из Кракова от короля через Кирилла Терлецкого похвальную грамоту за свое усердие к унии, отвечал (17 марта) князю из Владимира: «О бытности в Кракове отца владыки Луцкого я узнал уже здесь, по приезде моем. Но чтобы он от кого был посылаем туда – Богом свидетельствуюсь, – о том я и не слыхал и не думаю, чтоб он ездил туда от кого-либо послом. А чтобы мы хотели что-нибудь такое постановить между собою, о том нам и не снилось. Разве мы не видим, что хотя бы все мы, епископы, согласились на ту унию, а христианство все не соизволяло на нее, то это было бы только напрасным трудом и бесчестием нам пред нашими овцами... Да нам бы и непозволительно было заключать или начинать такое дело столь тайно, без Собора и без ведома всех братий наших меньших, но равных нам слуг Церкви Божией и прочих христиан, а особенно без Ваших милостей, панов христианских, – не дай Бог о сем и подумать». Но, получив вскоре после того довольно резкое письмо от Острожского (писанное 21 марта), Потей хотя не скрывал уже пред ним своего сочувствия к унии, однако ж все еще старался умалять свое участие в этом деле и отвечал князю (25 марта). «Покорно благодарю за предостережение и признаюсь, я считал бы унию полезною не столько для своей корысти и дальнейшего возвышения, сколько для умножения хвалы Божией: разумею не такую унию, чтобы нам совсем претвориться в иной образ, а такую, чтобы мы, оставаясь в целости, исправили только некоторые вещи, которых держимся больше по упрямству, нежели по истине... Много мог бы я писать Вашей милости, что деется в моей Брестской епископии, какое притеснение терпят христиане в некоторых местах. Еще бы я утешался тем, если бы крест тот они несли с покорностию, а то отпадают не по одному, громадами, видя наше бессилие, и, Бог ведает, с кем мы останемся. Что касается новостей краковских, то, думаю, они неверны, а если б даже были верны, не разумейте здесь моей особы, ибо не только о кардинальстве или митрополии не помышляю, но часто плачусь на себя и за тот сан, который ношу, и на того, кто меня к нему направил, особенно видя, что делается на свете. О бланкетах ни о каких не ведаю, никому их ни на что не давал. Но и я кое-что ведаю и самое верное... если кто сам себя за святого выдает, а нас порочит, то нет ничего тайного, чтобы не сделалось явным (не намек ли здесь на митрополита?). Одно знаю, что я ничего не начинал, но если все пойдут за чем-нибудь добрым, то я бы не хотел остаться позади...»