– Ну да, любил.

– Любил… – повторила она, качая головой и скрещивая руки на животе. – Любил… Подарок вон мне оставил на память. В наследствие.

– Покажешь? – осторожно спросила я, пугаясь странного выражения её мгновенно вспыхнувшего внезапным румянцем лица.

Она долго не отвечала, всё тело её сотрясалось мелкой дрожью. Потом она, сделав над собой усилие, прерывисто вздохнула и сказала:

– Пойдём в горницу.

ЧАСТЬ VII

Обретение

Перед самой дверью она остановилась в нерешительности, как будто всё ещё что-то старательно обдумывая.

Тишина, поджидавшая её там, таила в себе страшные воспоминания…

Луч солнечного света затейливо играл на блестящей дверной ручке, было таинственно и безмолвно, и лишь в палисаднике попрежнему настырно жужжал огромный шмель… А может, это уже был его сменщик…

Она нахмурилась и взялась за ручку, как вдруг заметила, что я тревожно смотрю на неё. Она глянула в мои глаза так прямо и пристально, впервые за весь наш разговор с момента встречи, что я, кажется, поняла значение этого взгляда.

Она могла быть решительной хозяйкой дома только тогда, когда в нём был её хозяин.

Но вот Дуся глубоко вздохнула, словно чувства её вдруг очнулись, и теперь она отчётливо слышит его шаги за дверью, шорох его малейшего движения, его дыхание… Ощущает запах его тела… И стоит лишь протянуть руку, чтобы коснуться его щеки, волос…

В ней словно росло некое новое чувство, или, быть может, прежнее исправлялось, усиливалось и превращалось во что-то иное.

И она снова ощутила подъём, снова полюбила жизнь…

Мне казалось, она искренне рада тому, что я здесь, вместе с ней в этот момент, вижу её обновление. И от этого мне тоже стало хорошо.

…Она как-то рассказывала мне, как в самом начале семейной жизни, когда они с Лёшей жили на служебной квартире, проснувшись однажды утром, она вскочила, выскользнув из-под одеяла, будто там была змея, лихо уселась на спинке железной кровати, расправила вокруг себя пышные оборки своей ночной рубашки и решительно объявила, что хочет жить только в своём доме.

Что ей не нравится жить на квартире, где есть только кухня с плиткой и одна комната. И что в этой одной комнате нужно делать всё – есть, спать, растить детей…

Поэтому ей нужен свой дом.

И что этот дом должен быть очень большим и светлым, чтобы в нём хватило места всем – и детям, и внукам, и дорогим гостям…

Он даже не смог рта раскрыть для возражения. И дом был построен – самим Лёшей, точнёхонько к первым родинам.

Однажды, в густой ночной тьме, когда они слегка повздорили, и Дуся решительно замкнулась в себе, а наутро он превратился в человека с безумными глазами и перекошенным от злости ртом, между ними и случился тот странный разговор…

Срывающимся шёпотом он говорил ей, пытаясь объяснить необъяснимое, что она его мучит, убивает, а она, уже забыв свою обиду, нежно улыбалась в темноту и молча слушала его взволнованные слова. Потом обняла за шею и сказала, что он вообще ничего не понимает в этой жизни…

Тогда она не разделила с ним его муку, не исцелила его, а всего-то и надо было – впустить его в свой мир или войти в его святилище…

А она жила там надёжно, в этом ясном счастливом мире своей любви к дому – к семье и своему хозяйству. И этот дольний мир плавно сливался с миром горним в её восприятии, а он, её любимый муж этого перехода никак не мог понять.

И он должен был жить где-то подле её мира – говорить её словами, принимать её мнения, даже если они казались ему совсем глупыми, – и так было всегда, кроме редких счастливых минут.

Сначала она думала, что Лёша просто не хочет владеть собственостью, обрастать вещами, обзаводиться своим хозяйством. В нём была какая-то отрешённость. А ей невозможно было даже представить себе такой жизни, когда нет постоянной заботы. Её беспокойные руки требовали непременного занятия.

Эти руки просто не переносили покоя.

Дуся была высокой и стройной, ладно скроенной по самым высшим лекалам, с годами осанка её нисколько не испортилась от тяжёлой работы. Видя их вместе, нельзя было не восхищаться тем, как они подходят друг другу.

У неё были такие чудесные глаза – огромные, в поллица, с прямыми длинными ресницами. Когда они становились задумчивыми и печальными, невольно приходила мысль попросить у неё прощения, будто ты и есть – причина этой печали.

Когда же они, Дусины глаза, искрились весёлым смехом, тотчас же хотелось улыбнуться.

Она никогда не была котёнком, зайкой, мышкой. И в лице её рано исчезло выражение пленительной детскости. Её фотографии прежних лет – черно-белые или раскрашенные поверх изображдения розовой и голубой краской, ясно говорили об этом.

Когда она начинала говорить, невозможно было не следить за её глазами – так богаты и разнообразны были оттенки чувств, отражённые в них. Но иногда казалось, что она только притворяется взрослой, так наивны и простодушны бывали иные её рассуждения.

Распаляясь, она совершенно менялась – будто это был уже другой человек, и я легко могла вообразить себе, как она может отчитать мужа и довести его до бешенства, так, что он даже может наброситься на неё и задушить…

Постояв ещё немного в смутном предчувствии, она, коротко вздохнув, рванула тяжёлую дверь на себя – она сделала это так, как если бы в отчаянии вдруг решила броситься в пропасть.

Мы вошли в горницу. В доме стоял какой-то приторный сладковатый запах. О ужас! Это жасмин…

Я села на стул у круглого стола. Она, смахнув со скатерти крошки в согнутую лодочкой ладонь, вышла и через минуты три вернулась – принесла из кладовки шкатулку, укутанную в большой коричневый платок. Медленно развернула и аккуратно поставила на стол.

– Судья мертвых пощади его, – сказала она хриплым, шершавым каким-то голосом.

– Так и будет.

– Он ждёт меня там. И родители ждут…

Она протянула мне шкатулку, слегка коснувшись моих рук. На этот раз её пальцы были просто лед. Они дрожали, словно от слабости. Две крупные прозрачные слезы выкатились из её затуманившихся чёрных глаз, и с её побелевших губ слетело странное слово, которое я потом уже вспомнила – она сказала что-то вроде «ники»…

– Вот, все на терраске возился, станок у него там есть. Из камушков да стёклышек каких цацек мне наделал, глянь, сверкают, что настоящие…

– Можно? – с нарастающим любопытством спросила я.

– Смотри.

Шкатулка, изящно исполненная из чёрного дерева, довольно большая и очень ладно сделанная. Её крышка украшена сложной фигурной резьбой. В самой серединке красовался жук с четырьмя крыльями, углы её были окантованы жёлтым металлом.

– Откуда у него эта шкатулка? – спросила я сразу как-то севшим голосом – меня била дрожь.

– Говорит, отец когда-то дал. Он в ней сначала хранил какие-то заметки. Потом вот это всё… своё изделие… сюда сложил.

Я открыла шкатулку. Едва сдерживаемое спокойствие, которое я стремилась во что бы то ни стало, сохранять, и это мне, кажется, удавалось, теперь сменилось страшным волнением, близким к истерике. Дуся тоже была сильно взволнована. Щеки её пылали, огромные чёрные озёра лихорадочно блестели.

Глаза мои сами собой зажмурились.

Потом я с осторожностью приоткрыла их – не сон ли это наяву? – и снова долго восторженно смотрела на удивительное содержимое шкатулки…

Потом я перевела взгляд на Дусю.

Её волнение тотчас же сменилось странным, почти мертвенным спокойствием. Краска сбежала с только что полыхавших щёк, её дрожащие губы едва слышно произнесли:

– Знаю я зачем это… Он хотел, чтобы я ему поклонилась за всё… Что меня воли лишил… взапертях всю жизнь держал… Как вспомню об нём, так во рту горько делается… Он мои туфли, сапоги, всю мою обувь прятал, чтобы я из дому не вышла, когда спит…

– Дуся, милая, он просто без памяти любил тебя.

Вдруг в калитку постучали. Удары были такими сильными, что мне подумалось, не пожар ли где?

Быстро, как ветер, перепрыгнув порог и крыльцо, Дуся вылетела во двор и ловко задвинула задвижку, пока люди, по устойчивой деревенской привычке входить вольно во всякую дверь, не ворвались в дом прежде, чем их успеют спросить – зачем они здесь?