А во всех моих погрешениях меня удостоить прощения.

Ваш послушный раб и слуга Усюга Великого Успенского собора священник Лев.

…В древние времена град Устюг Великий имел своё основание и местоположение на горе, которая и доныне нарицается Гледен, почему и град был нарицаем тогда по имени тоя горы Гледен. А граждане нарицаемы устюжане для того, что они житие свое имели при устье рек Юга и Сухоны…

(Здесь написано над строкой и другими чернилами.)

Оный древний град Гледен от нынешнего, в Чёрном Прилуке состоящего, града Устюга, яко три версты до монастыря Живоначальныя Троицы…

(Опять совпадение!

У нас, в Виндре, тоже храм Живоначальные Троицы!!

И стоит он, как и весь центр, а также мой дом, на горе! И зачем его потом переименовани в „Петра и Павла“?)

…а от монастыря до тоя высокой горы Гледена через пахотную землю по полям, яко едина верста.

Гора оная Гледен, весьма превысокая, того ради и нарицается Гледен, ибо с поверхности тоя на все окрестности смотреть удобно.

Под тою горою Гледеном помянуемые реки Юг и Сухона, совокупившиеся во едино слияние, третью реку из себя производят, которая особое себе восприемлет именование – Двина, а Двина потому наречется, что сдвинулись две реки и произвели из себя третью.

В тыя прошедшие древние времена близ града Гледена (рекомого последи Устюга), построена вышеупомянутая святая обитель Живоначальная Троица, которая и доныне зрится.

Близ сего древнего града Устюга жительство имели родители святого и праведного Иоана, Устюжского чудотворца…

(В голове моей наступила полная темень. Здорово было бы, если бы он, этот самый праведный Иоан, был сам Креститель Иоанн.

Далее, строк семь, текст подпорчен сыростью и плесенью, совсем не читается.)

…Кем буде сия церковь разрушена, тот буде проклят, а кто восстановит храм, тот благословен будет…

(Далее замазано две строки.)

…иде же и доныне богоспасаемый град Устюг и вся Уфтюжския волости».

(«ф» = «с», это же открытие, значит, так всё-таки по-русски писали! А «с» = «т»! Как в английском: межзубный «с» читается как «т». И Афины пишут по-английски, как «Атены» = «АШеп»!!!

А ведь о культурных связях с англоязычным миром в те времена нам история ничего не рассказывает!)

Я гладила обложку тетради с трепетом и большой радостью, даже с каким-то детским восторгом, вот уж не думала, что в этих глухих местах судьба подкинет мне такой подарок!

Ради этого стоило разок свалиться в «преисподнюю».

Я отложила пока тетрадь с Летописцем и стала листать вторую.

Интересно, что там?

Бумага в этой книге была светлее, и чернила не так поблекли, в некоторых местах они отливали ещё вполне заметно золотистой зеленью. Это, похоже, повесть, возможно, успешная проба пера автора дневника. Сентиментально и чувствительно были даны портретные характеристики персонажей. Но дальше действие закручивалось с невероятной остротой.

Это же… настоящий дворцовый детектив!

…В этом доме, когда впервые переступила его порог, я нашла в куче хлама, сваленного посередине комнаты, очень странное фото, похоже, дореволюционного или около этого, года.

Трое – мужчина средней комплекции, лет сорока пяти на вид, не меньше, в солдатской форме, рядом с ним, на стуле, стройная женщина в простом тёмном платье по фигуре, по левую руку очень худенький мальчик в картузе, с тонким, почти прозрачным лицом, возможно, ему было здесь около десяти лет.

Многие старики, кто видел это фото, сразу говорили на мой вопрос:

– Кто это?

– Да это же вылитый Николай! А я смеялась:

– И вдруг здесь оказался!

Странно, теперь я вспомнила это фото, и мне уже не казалось, что это глупая шутка или простое совпадение. Фотография и потом, много лет спустя, всё ещё висела на стенке, рядом с моей кроватью, над календарём с изображением царской семьи. Как раз обсуждался в тот год вопрос о канонизации невинно убиенных. Сходство лиц было потрясающим – Николай и цесаревич Алексей – одни и те же люди, только в разных одеждах. На коллективном портрете они в пышных царских одеяниях, а на моей фотографии – в простой одежде. Но как раз тогда, перед революцией, было модно фотографироваться в одеждах простолюдинов. Такие фото часто и охотно публиковали иллюстрированные журналы. В любом случае, я к этому фото относилась с должным пиететом и не решалась убирать его с глаз людских по какой-то непонятной мне самой причине. Кстати, «озорники», лазившие по домам после отъезда хозяев, тоже это фото по какой-то случайности не тронули. Обычно всё, что не годилось в покражу, срывалось со своих мест, бросалось на пол и уничтожалось. Все мои книги и журналы с этажерки были изрваны в клочья, свалены в кучу на полу и залиты какой-то гадостью.

Когда селяне спрашивали – чью это фотку я держу на виду, не сродники ли, часом? Я, шутя, конечно, отвечала:

«Ну да, это мои незаконные предки».

Была и ещё одна вещь, которую никто из «озорников» не трогал, и которую я считала в этом доме также священной – икона Серафима Саровского. Она была очень обычной.

Простой оклад. Сама икона написана на бумаге, сверху стекло. В куче всякого мусора, густо присыпанного землёй, она лежала целёхонька и даже не особенно грязная. Эта икона пережила все погромы и разорения. И её, также, как и фотографию, не тронули ни электрики, ни «металлоискатели». А если учесть, что попала я сюда после знакомства именно с этой иконой – в церкви Спаса-на-Песках, там к празднику как раз выставили три иконы, одна из них – Серафима Саровского, то, ясное дело, мне полагалось эту икону особенно чтить. Здесь, конечно, до войны жили очень культурные и образованные люди, об этом говорит каждая вещь, сохранившаяся от них. Перекапывая землю огорода, я каждый год находила на этих раскопках какой-нибудь черепок или осколок старинной посуды – вся она была, очевидно, вполне изящна и красива.

Тут я ещё вспомнила, как человек, очень уже дряхлый старичок, у которого я купила этот дом, сказал, перед тем, как купчую совершать, что ему надо сначала подпол проверить. А подпол здесь был глубокий, в два с половиной метра, зимой там стояли ульи. Он долго долбил мотыжкой, потом вылез из подпола по лесенке с двумя небольшими посылочными ящиками, старательно завёрнутыми в мешковину. Уже около месяца я здесь, в этом доме, жила – по договорённости, пока без оформления и платы. Хотела участок обработать, кое-что посадить, а потом уже в Москву ехать за деньгами. У меня на сберкнижке кое-что было, как раз за две книги гонорар выплатили. (И вовремя я поехала, как раз в это время и произошло что-то деньгопожирательное – типо, дефолт. Но мы с Евтюхом Кингом – так звали хозяина дома, о цене загодя твёрдо договорились.)

Я спросила:

– Клад, что ли, нашли?

Он ответил, усмехнувшись:

– Столовое серебро, а также другие ценности. Тогда я у него спросила, с тем же, в тон ему, смешком:

– А вот, говорят, на этой фотографии Николай изображён. Не знаете, кто это?

– Верно говорят, это и есть Николай.

– Как это? – опешила я, не понимая, шутит он или всерьёз поехал.

Он засмеялся, показав ещё вполне крепкие зубы.

– Да я и есть тот самый Николай.

– Вы? Николай?! И это вы на фото? – смеялась я уже впокатку.

Однако он не смутился.

– Я. Так точно, – по-военному ответил он.

– Вы. Николай? Он слабо улыбнулся.

– Николаем меня зовут, да, такие вот дела.

– Но вы ведь живёте вон в том доме, за прудом?

– Это теперь в том, а раньше в этом доме обитал, пока моя дочка в силе была.

– А где она теперь?

– При монастыре обреталась, а нонешний месяц вот и померла.

– А сейчас вы у кого живёте? Они кто вам? Он пожал плечами.

– У свояков живу.

– И давно?

– Давно-давно у них живу, старый уже совсем стал.

По-деревенски его звали Евтюх Кинг. На улицу он выходил редко. Почти ни с кем не общался. Сторговала мне дом, по-свойски договорившись с ним, моя знакомая – Лидка Кукушка. Я у неё жила с неделю, пока дом подыскивала.