– А почему вас так странно зовут? Кинг – это же король.

– Король…

– Так почему, не скажете?

– А их и спросить надо, кто так зовёт, мамка в детстве Никой звала.

– Ого! Как последнего царя, – сказала я с улыбкой.

Он кивнул. Я так и не поняла – оценил ли он мою шутку?

– Ник – это Кинк будет, если наоборот, – сказал он после паузы. – Кто знает, почему люди прозвища дают.

– Это верно, – согласилась я.

– Хороший дом был, – сказал он снова после длинной паузы – с большим чувством и украдкой оглядываясь.

– Так заходите, когда отремонтирую. По-родственному заходите. Запросто.

– Ладно уж…

– А какой цвет вы любите? – зачем-то спросила я.

– Гранатовый пурпур, – просто ответил он.

В кладовке, в большом сундуке, среди прочих вещей, я нашла плетёное, с длинными кистями, конечно, старинное, то ли покрывало, то ли верхнюю скатерть, которую обычно кладут в горницах поверх скатерти обычной, из плотной ткани. Оно как раз такого чудесного цвета и было – гранатового пурпура. Сначала я его положила на стол, потом, когда сбоку, в узорном плетении, появилась большая неровная дыра, я им накрывала сундук у печки…

Старичок как-то странно на меня посмотрел и ушёл, унося посылочные ящики под мышкой.

Он немного припадал на левую ногу, и это делало его махонькую фигурку жалкой, беззащитной какой-то, почти детской.

Маленький, высохший, словно кузнечик, он мелко семенил негнущимися в коленях ногами и ходил совершенно бесшумно…

Сущий гном!

Я стала внимательнее присматриваться к нему, когда он изредка случайно попадался мне где-либо. Иногда он подолгу, молча, не меняя позы сидел под старым вязом у пруда. Пару раз я видела, в первый месяц моего приезда, как он взволнованно разговаривает с женщиной, которая, возможно, убирала в доме, где он жил. Я же в это время на пруду удочкой ловила карасей для своего кота, и мне было хорошо слышно, что происходит в его домике, метрах в двадцати от мостика.

В нём вообще было много странности. Мне даже стало казаться, что временами пребывает он в состоянии, близком к чему-то такому вроде умопомешательства. Он то приходил в дикую ярость, когда что-то, видно, не туда ставили или клали в его жилище, то впадал в безразличие или даже оцепенение, сидя часами на своём излюбленном месте, у пруда, под вязом и глядя на воду. Его внимание было так поглощено, что он даже не замечал, как от ветра с головы его слетала большая широкополая шляпа…

Однажды, от случайного взгляда, он весь как-то встрепенулся, на его лице появилось странное, мучительное почти выражение, как если бы какой-то страшный позор, известный лишь ему одному, нестерпимо больно ранивший его самолюбие, вдруг стал очевиден посторонним. И он уже не мог ничего сделать во исправление этого положения. Я обратила внимание на то, как он глубоко стар – слабые, совсем прозрачные руки его были совершенно детскими…

Несколько раз я ловила себя на том, что испытываю к нему, этому странному человеку, глубокое сострадание, но не по причине его старческой немощи, вовсе нет. В нём, во всём его существе, была какая-то фантастическая лёгкость, будто его хрупкое тело ничего не весило. Эта, незаметно угасающая на виду у всех, долгая, конечно же, очень сложная жизнь несомненно таила в себе какую-то роковую тайну, как если бы этот, почти умирающий уже старец был рождён для совсем другой доли, но по какой-то трагической случайности он принял и нёс как тяжкий крест, на себе чужую судьбу.

Несколько раз в начале лета я видела у его дома небольшого роста, немолодую очень женщину. Бедно и просто одетая, но и не без определённого изящества, с хорошей осанкой, легко ступая, она входила к нему в дом, задерживалась недолго, и поспешно уходила, ни с кем не заговаривая, к автобусу.

Никто в селе не обсуждал, кто она такая. Когда я как-то спросила о ней, человек сделал вид, что не слышит. Да, собственно, я и не стремилась узнать о ней что-либо…

Николай умер в тот же год, по осени, вскоре после продажи мне дома.

Читаю дальше.

…На полях приписка:

«17 июня день рождения королевы Елизаветы».

О-о…

Сегодня как раз 17 июня! С днём рождения, королева!

Простите, ваше величество, что свои поздравления шлю из подполья и самолично не могу поздравить – по причине моего плачевного положения…

Я, с удвоенным вниманием, снова принялась читать записки (исполненные хорошим, вполне пушкинским языком, в форме документальной повести), кстати, вспомнив, как много выгребала из дома старых газет, в том числе, и на иностранных языках. Все они были подпорчены грязью и сыростью, прочтению не поддавались, но было их – и в самом доме, и на чердаке, и в кладовке, очень много. Аккуратно перевязанные в пачки, они лежали стопками. Я долго, лет пять, просушив пачки на солнце, растапливала ими печку. Ни на что другое они уже не годились…

Да, так оно и было, наверное – это настоящая повесть. После весьма остроумных размышлений, в книге, которая оказалась обычной толстой, надёжно прошитой тетрадью в кожаном переплёте, – о природе человеческой лени, – шли, похоже, исторические хроники:

«…Романовы знатного боярского рода, потомки Андрея Кобылы, до начала шестнадцатого века именовались Кошкиными, потом почти сто лет звались Захарьиными».

С тринадцатого года семнадцатого века это царская династия.

А с 1721 уже императорская.

Закончилась она, как российская династия правителей, февралём 1918 года…

(Далее шёл пропуск – густо зачёркнуто лиловыми уже чернилами – видно, много позже самой записи.)

Потом:

«…Когда королю Дании Христиану Х сереньким октябрьским днём 1928 года передали трагическую весть о смерти русской родственницы – ненавистной ему тётушки – вдовствующей императрицы, он, конечно же, не зарыдал и даже НЕ ЗАПЛАКАЛ…»

А, возможно, с трудом сдерживал свою радость, ядовитый, алчный человек… Вообще-то не в духе он бывал только тогда, когда ленился, или когда у него не было сил бороться с неудачами. Вот уже несколько лет он со всё нарастающим раздражением переносил присутствие в своей столице, прекрасном и таинственном городе Копенгагене, знаменитой вдовы – русской императрицы Марии Фёдоровны. Похороны отвлекли его от этих печально-радостных размышлений. Он был деловит, собран и не сразу вспомнил о ларце императрицы, том самом злосчастном ларце, в котором она хранила вывезенные из России драгоценности – чудесной красоты воистину царские украшения. И когда дело дошло всё же до ларца – тут и стало ясно, что счастливый момент встречи с прекрасными произведениями ювелирного искусства, похоже, откладывается на неопределённое время…

Ларец исчез!

Пропавшие Сокровища

Урождённая принцесса Датская Мария-София-Фредерика-Дагмара родилась в 47 году девятнадцатого столетия. Её родители – король Дании Христиан IX и королева Луиза, просватали пятнадцатилетнюю красавицу за Николая, старшего сына русского императора Александра II. Но будущему мужу юной датчанки не суждено было долго жить.

Умирая, он слёзно просил своего младшего брата, Александра III, выполнить взятые им брачные обязательства. Так принцесса Дагмара стала супругой русского царя Александра III. Зажили они вполне счастливо.

В знак своей горячей любви Александр часто дарил драгоценности своей юной жене – так у Дагмар вскоре составился ларец, полный настоящих сокровищ. Помимо редчайших брошей и изумительных колье, браслетов и воротников, шитых чистыми бриллиантами, в нём хранились ещё и пасхальные яйца Фаберже. Было там и знаменитое яйцо «Колоннада».

И никто не знал, что умная Дагмар, по получении очередного подарка от своего любезного мужа, тотчас же тайно заказывала копию полученного сокровища. Копии были столь искусны, что разглядеть разницу в них затруднялась даже сама Дагмар.

Дагмар любила подолгу разглядывать эти чудесные подарки – вот блистают низки чёрного жемчуга, вот искрятся изумруды, рубины и сапфиры, переливаются гранями бриллианты чистейшей воды.