Матрона тоже дала мне совет:
– До Людмилы Семёновны тут была директриса – вроде вас. Такая же… недалёкая. Быстро её укатали.
– А где она сейчас? – с интересом спросила я.
– Лечится. А где – даже и не спрашивайте.
– Неужели?
– Именно. Эту систему надо или принять, или сразу уйти. Иного пути нет. Плетью обуха не перешибёшь.
– Но это же…
Однако она не дала мне договорить:
– Принять и приспособиться. Или… ну понимаете.
Глава 17. Ты не бей кота по пузе!
Это случилось на исходе второго месяца моей работы в детском доме. Дела потихоньку продвигались, и без Вали обошлись, хоть пугали частенько (дети разбегутся, вещи разворуют, спальни подожгут и всё такое)…
Мы даже стали в некотором смысле знаменитыми – впервые в этом детском доме (а может, и вообще, на гораздо большей территории) существовал такой многочисленный разновозрастный отряд – пятьдесят пять! – да ещё при одном только воспитателе. Сначала заключали что-то вроде пари – сколько ещё дней протянут. Потом просто любопытствовали – чем они там занимаются, что до сих пор не разбежались? В наш отряд многие дети стремились именно потому, что я не наказывала, не заставляла и не принуждала. Здесь была, они так поняли, вольница в законе. В каком-то смысле, это был так – по крайней мере, в начале.
Однако главный секрет был в другом – сначала интуитивно, а потом всё более осознанно, я старалась делать так, чтобы как можно меньше исходило указующей инициативы от воспитателя, то есть от меня лично. Любое дело старалась повернуть так, чтобы оно стало естественным продолжением ранее начатых дел. Я старалась организовать жизнь нашего отряда так, как если бы это было единое целое – чтобы отряд был органичным коллективом, живущим своей естественной жизнью.
При таком подходе от воспитателя зависит многое – он должен инициировать этот процесс, но действовать нужно без нажима: дети сами должны помнить, чем им предстоит заниматься сегодня, завтра; они уже морально готовы к предстоящей работе, а это для общего дела самое важное.
Много раз убеждалась, что если предложить ребятам с налёту какое-то дело, даже пусть и очень интересное, половина из них заартачится.
Почему?
Да потому, что у них в головах уже есть свой план, своя модель времяпровождения, и, когда воспитатель их куда-то вдруг гонит, они, естественно, сопротивляются. Не потому, что категорически не хотят этого делать, а потому, что настроены на другое. Люди вообще, а дети, особенно, бессознательно почти всегда, программируют свою жизнь. И неожиданное грубое нарушение этих планов – всегда стресс. Мне не очень нравилось, как организовала жизнь в отряде Матроны. Точнее, совсем не нравилось. Ведь меня это напрямую касалось – на следующий год часть её отряда вольётся в мой. И что я с ними буду делать? Заново переучивать?
У Матроны всё было просто: воспитатель сказал – делай. И никаких рассуждений. А ну – м-марш! Это каждодневное «учебно-воспитательное» насилие над ребёнком как раз и делало из него «протестанта» – развивало в нём чувство раздражения, пестовало упрямство. Я даже сделала тогда небольшое социологическое открытие: самый дешёвый способ выпестовать оппозицию – тупое запретительство.
Ведь если что-то долго и глупо запрещать вопреки здравому смыслу, притягательность «запретного плода» возрастёт многократно. Внутри подопечного уже будет сидеть в полной боевой готовности анти-мнение. И стоит лишь в один прекрасный момент снять запрет, как оппозиционер явится миру «естественным путём». И вот он уже во всеоружии общественной поддержки, что тоже совершенно естественно. Догадавшись об этом во время, я старалась, чтобы даже самая бредовая идея, зародившаяся в чьей-либо забубённой головушке, изживала себя явно, прилюдно.
«Ну, хорошо, делай так, как ты хочешь, только сначала подумай о последствиях. И помни, за всё, что случится, несёшь ответственность только ты».
И постепенно у детей выработалась привычка обдумывать свои действия. Прикидывать, какие могут быть результаты. А это ставило их перед осознанной необходимостью советоваться со мной – они уже не страшились давления с моей стороны, его просто не было изначально, не было ещё очень долго – до наступления критического момента. Они уже знали, что если их желание не совпадает с моим мнением, я не буду грубо требовать сделать так, как я хочу. И теперь они ходили ко мне за советом по любому поводу. Так что на самом деле контроль за детьми не только не был ослаблен, но и, наоборот, стал почти тотальным – без моих усилий.
Был ли у нас в то время уже коллектив? Не знаю.
Коллектив начинается там, где уже господствует слово «должен». Этого пока не было. Потому что долг – это осознание необходимости жить, соизмеряя своё личное с общими интересами. Без этого ни личности, ни коллектива не получится, как ни бейся.
Вот как раз в этот период, когда в нашем отряде кое-что стало только-только проклёвываться в этом смысле, к нам и зачастили с визитами всевозможные энтузиасты.
Про педучилище я уже рассказала. Вслед за училищами (мы уже расслабились) к нам вдруг пожаловал титулованный спортсмен – представился мастером спорта и инструктором по туризму. К тому же – высокогорному.
– Да где же мы возьмём горы, к тому же – высокие? В городе-то?
Я с сомнением разглядываю плотненького господинчика со значком на лацкане пиджака в крупную клетку.
– Зачем в городе? Мы в горы поедем.
– Не на Эльбрус ли? – усмехаюсь я.
– Именно.
Мне по-прежнему не очень хотелось, чтобы кто-то влезал в нашу систему – это только кажется, что чем больше «нянек», тем «глазастей» дети. На деле же тем, где работало двое и больше человек на одном отряде, «демократией» и не пахло, а если и была, то сводилась к переделу сфер влияния. Редко подбиралась воспитательская пара, в которой оба воспитателя работали бы на общую концепцию. Дети же этот «плюрализм» тонко чувствовали и беспардонно играли на противоречиях этой структуры, даже шантажируя своих педагогов:
«А она (другая) добрая, и мы её больше любим»…
Иногда воспитатели этим пользовались сознательно: если один требовательный, то другой – добренький. У Татьяны Степановны был тоже «свой метод» – он сводился к тайным посиделкам в закрытых комнатах, именно так вырабатывалась реальная стратегия и тактика тоже. Они дружили с Валей, моей предшественницей, да и теперь частенько перезванивались, ходили друг к другу в гости, короче, были нормальными «заединщицами». Суть их «метода» была в следующем: выделить небольшую группу переростков – самых наглых и циничных, приручить их, прикармливая и позволяя всякие вольности, и уже их руками «руководить» остальными детьми. По такому же принципу работала и воскресная группа. Конечно, нелегко справиться со столько пёстрой компанией – по пяти-семи человек от каждого отряда.
Валя работала ещё круче. Она брала под своё крылышко самых слабых, превращала их в отрядных сексотов. Всё это пришлось изживать, выжигать калёным железом, а дурное – весьма живучая субстанция. Но труднее было всё-таки отбиваться от жаждущих «творить благотворительность». И невозможно порой было объяснить взрослым людям, что нашим детям не подачки нужны от богатых шефов, а чувство собственного достоинства, умение самостоятельно пробивать себе дорогу в этой жизни. Благотворительность в той форме, в которой она практиковалась в нашем детдоме, развращала и воспитанников и взрослых. Отучить детей паразитировать на своём прошлом, вот что надо было делать, но это нелегко.
А как удобно: «Я детдомовец – дайте мне! Вы должны!»
Надо сказать, что среди шефов было достаточно людей умных, тонких и проницательных. Однако переломить эту тенденцию так и не удалось. Сколько я ни обивала пороги различных инстанций с просьбой помочь нам организовать своё небольшое летнее хозяйство, чтобы дети могли активно отдыхать и что-то полезное, хотя бы для себя, делать.
Дошла до редакции журнала «Человек и закон». Меня долго посылали – из одной комнаты в другую, наконец, нашла того, кто занимался детскими домами. Разговор получился короткий и предельно конкретный: «Это сырьё второго сорта, народец с гнильцой. Поймите это и не ломитесь в открытую дверь… И не морочьте детям голову всяким там светлым будущим. Их будущее может быть только серо– полосатым».
