Связной появился в двадцать минут четвертого. Высокая, одетая в темное фигура неспешно двигалась среди школьников с очередной черной сумкой через плечо. Странно не знать ничего о том, с кем тебе предстоит встретиться. На этот раз это был человек с прямыми длинными волосами, щетинистым подбородком, легкой и довольно приятной улыбкой, который мог сойти за пианиста, играющего джаз в ночном клубе.

— Вы — друг Франсуазы? — спросил он, останавливаясь рядом с Ласло, но не слишком близко.

Ласло встал на ноги.

— Мне, — сказал человек, указывая взглядом на Ленина, — всегда казалось, что он голосует, чтобы поймать такси. Только место выбрал неудачное. Долго ждать придется.

— Куда она поедет теперь? — спросил Ласло, кивнув на свою сумку.

— Еще дальше, — ответил человек. — Но ваше дело сделано. Были неприятности?

— У меня такое чувство, словно я вообще ничего не сделал.

— Так и должно быть. — Он поставил свою сумку рядом с сумкой Ласло. — Знаете, им бы следовало чем-нибудь его обсадить. Например, вьющимися розами. Или это чересчур романтично?

— Да нет, это было бы здорово, — ответил Ласло. — Но нам придется согласовать это с соответствующей комиссией.

Человек издал тихий смешок.

— Конечно, товарищ. Нам придется пройти соответствующие инстанции.

Он потянулся вниз и, подняв сумку Ласло, повесил ее через плечо.

— Она тяжелая, — заметил Ласло.

— Это хорошо. У вас есть машина?

— Да.

— Тогда езжайте первым.

— Пожмем руки?

— Это вовсе не обязательно, — ответил человек. Потом протянул руку: — До встречи.

На стоянке Цибор болтал с водителем туристического автобуса. Кроме такси и автобуса, там стояла лишь маленькая, слегка помятая «тойота», которая, по всей видимости, принадлежала связному.

— Вас, наверное, жара достала? — спросил Цибор, открывая заднюю дверцу.

— Есть немного, — ответил Ласло. Его рубашка прилипла к спине, и ему казалось, что из его грудной клетки слышится отчетливый присвист, как у несчастных астматиков, что он встречал на улице или в метро, которые постоянно лезут в карман за ингалятором. А встречал он их все чаще. Прямо какая-то скрытая эпидемия.

Цибор завел двигатель. Заработал кондиционер.

— Куда едем? — спросил он. — Обратно в отель?

— Нет, — ответил Ласло. — Подбросьте меня к «Геллерту». Пройдусь до отеля пешком. Это пойдет мне на пользу.

— Как скажете, — сказал Цибор и рванул с места так стремительно, что задние колеса машины взбили облачко пыли, которое рассеялось лишь через несколько секунд.

Перед кафе на террасе отеля «Геллерт» Ласло рассчитался с водителем и пошел пешком к мосту Петефи, повернул направо на улицу Лайоша, откуда вошел на территорию Технического университета, где расслаблялись на солнышке студенты — кто расположился на деревянных скамейках, кто прямо на траве — читали, болтали, флиртовали.

Петер учился здесь на первом курсе, хотел стать инженером-электриком. Ласло часто приходил к нему, и в памяти у него остались зеленые коридоры с высокими потолками, запах припоя, механический шум, доносившийся из демонстрационных аудиторий. Петер даже пытался убедить Ласло поступить на тот же факультет, но у Ласло были совсем другие цели. Юноша с острым взглядом и цепким умом, тщеславный, робкий и разговорчивый одновременно, он лелеял смелые мечты об артистической славе. Ему казалось, что он может стать великим режиссером (он был завсегдатаем кинотеатра «Корвин») или кем-то вроде венгерского Пикассо. Он хотел жить свободной жизнью, иметь виллу на озере Балатон, а если повезет, то работать в Голливуде, как Михай Кертеш[68]. В то лето, единственный раз в жизни (и успех, и неудачи были еще впереди), все казалось ему возможным. Почему бы и нет? Ему было семнадцать лет, его вдохновляла любовь, и все вокруг, словно сама история пустила корни в радостном возбуждении его сердца, вся страна, так долго спавшая, подобно заколдованному королевству из сказки, тоже начинала пробуждаться.

В июле пятьдесят шестого Первый секретарь Ракоши, в высшей степени отвратительная личность, ярый сталинист, был смещен со своего поста по решению московского Политбюро. В октябре прах Ласло Райка, повешенного в результате показного процесса в сорок девятом (старый друг Кадар уговорил его «покаяться»), был перезахоронен с государственными почестями на Керепешском кладбище. В Варшаве поляки бросили вызов Хрущеву, и с первыми заморозками, когда деревья на набережных Дуная покрылись сверкающим инеем, по всему Будапешту начались первые массовые митинги. Здесь, в Техническом университете, вечером двадцать второго ноября Йожеф Силади с Иштваном Марианом выступили с речью о «начале новой страницы в истории Венгрии», и уже на следующий день толпы студентов и рабочих (многие из которых пришли прямо из цехов заводов и фабрик, даже не переодевшись) пошли с маршем к памятнику польскому герою генералу Бему и дальше — через мост к Парламентской площади. Они скандировали: «Теперь или никогда!», «Русские — вон! Надь — в правительство!»

Считавшие, что от них ничего не зависит, люди вдруг обрели уверенность в своей силе. Вероятно, чтобы изменить мир, не требуется ничего, кроме веры в то, что такая перемена возможна. За считанные часы в сознании тысяч людей расцвела одна и та же чудесная мысль — свобода. На одной из крыш над площадью Ласло увидел молодую женщину, которая размахивала венгерским триколором с вырванной из середины советской эмблемой. К вечеру бронзовый Сталин, стоявший в городском парке, был свален, радиостанция взята в осаду. Правительство запаниковало, пригрозило суровыми мерами, призывало к спокойствию, предлагало амнистию, но никто больше не обращал на него внимания. Толпа громила книжные магазины, и на улицах горели костры из русских книг. Создавали советы. Грабили склады оружия. На бульварах русские танки, скользя в лужах собственного разлитого топлива, извергая облака дизельных паров, преследовали невидимого врага. Город полнился слухами о новых боях, о резне, о победе. А под останками разрушенных снарядами жилых домов и сгоревших дотла магазинов, под раскореженными трамвайными линиями и красно-золотой листвой разбитых в щепки деревьев в позах, доступных лишь мертвым, лежали трупы, среди которых было множество тел новобранцев Красной армии — таких же, как Ласло, мальчишек из Харькова и Киева, которые наверняка перед смертью гадали, чем заслужили такую ненависть, почему в них стреляют дети.

Ласло стер пот, заливавший глаза, и пошел вдоль подъездной аллеи туда, где ее пересекал двойной ряд приземистых каменных колонн-опор, поддерживающих переход из главного здания в смежное. Он поставил сумку на землю и, прищурившись, посмотрел вперед: аллея поворачивала ко вторым воротам, которые сейчас, как и тогда, были скрыты за строем деревьев. Ему все не верилось, что он сюда вернулся. Может быть, здесь, в земле, уцелело хоть что-нибудь: обрывок материи, патронная гильза, — что подтвердило бы его воспоминания? Но это действительно было то самое место. Здесь он стоял в тот серый ноябрьский день, дожидаясь возвращения Петера и Золи. Они взяли «шкоду» — старенький черный «Спартак» — и поехали к казармам Сенткирайи за боеприпасами. Остальная часть группы — Фери, Йошка, Карчи и Анна — была в университетской типографии, печатали очередную пачку листовок с воззваниями и требованиями, чтобы с наступлением темноты разбросать их по городу. Ласло стоял на страже (была его очередь), спрятавшись за колоннами, в кожаной кепке и куртке, перетянутой ремнем, от холода у него текло из носа и из ушей. Ему вручили драгоценный автомат, и Фери, самый старший из группы (ему было двадцать два года) и единственный среди них, кто прошел хоть какую-то военную подготовку, объяснил, как им пользоваться.

— Не надо палить как гангстер, Лаци. Стреляй с плеча. Короткими очередями. В магазине семьдесят две пули, этого хватит, чтобы удержать батальон. И если его заклинит, бога ради, не смотри в дуло, не то снесешь себе голову. Понял?