Дверь снова толкнули. «Занято!» — крикнул Ларри. Он разбирал несессер, выкладывая его содержимое на узкую стальную полку у раковины. Безопасная бритва, поливитамины, дезодорант, обезболивающее. Два запасных баллончика для ингалятора Эллы. Флакон дероксата из дымчатого пластика; пять пластинок с таблетками занакса; флакон лювокса, коробочка паксила, презерватив, кусачки для ногтей, зубная щетка, глазные капли, пинцет. Он проглотил по таблетке занакса и дероксата, почистил зубы, потом высморкался, заметив в слизи вкрапления крови от последней длинной дорожки некачественного порошка, что он вдохнул с обложки компакт-диска в пустой комнате, пока Кирсти с Эллой ждали в «чероки» перед домом.

Сине-красные капсулы, взятые из аптечки Ранча, лежали в виниловом боковом кармашке несессера, все еще завернутые в кусок оранжевой туалетной бумаги. Он не смотрел на них с того самого дня в долине Сан-Фернандо, хотя часто о них размышлял, и их близость будила в нем самые темные и душераздирающие мысли. Капсул было три, одна чуть больше других. Секс и смерть. Или вообще ничего, ничего, кроме выдумки врача-извращенца или россказней, которыми Ранч развлекает девиц, — тогда он до сих пор сидит в своей пристройке с Розиной и малышкой Йо, и они вместе хохочут над тем, как легко этот парень из сериала проглотил наживку. Вы бы видели, как он глаза выпучил! Да он хотел сожрать их не сходя с места!

И все же, при всей невозможности и фантастичности этого предположения, что-то подсказывало Ларри, что пилюли обладали именно такими свойствами, какие им приписывал Ранч, и что где-то в Лас-Вегасе действительно есть человек, наделенный смертоносным знанием для того, чтобы их изготовить. Но какова бы ни была истина, ему представился прекрасный случай от них избавиться, прямо сейчас, когда они пролетали над одной из тех постоянно сжимающихся зон планеты, на которую еще никто не заявил своих прав. Уже представив, как они почти невесомо падают сквозь какой-нибудь канал в блестящем брюхе самолета, он увидел, что его пальцы снова тщательно заворачивают их и прячут обратно в карман несессера. Отказаться от этого имущества он пока еще не готов. Скоро, да-да, очень скоро. Но не сейчас.

Он возвращался на свое место, а фильм продолжал свой бег на двух десятках экранов. Капоры, экипажи, исполненные прелести английские холмы. Кавалеры хмуро поглядывали друг на друга и кланялись дамам, а дамы тем временем ожидали тайных записочек.

Элла, с раскраской на коленях и карандашом в расслабленном кулачке, выглядела так, как будто сон застал ее врасплох. Сестра Ким улыбнулась и кивнула. Ларри поблагодарил ее. Улыбка монахини стала еще шире.

— Я знаю, кто вы, — прошептала она. — В монастыре у нас иногда тоже есть телевизор.

— Помолитесь, когда мы пойдем на посадку? — спросил Ларри.

Она согласно кивнула.

— Наш пилот — Иисус, — ответила она.

Он прикрыл ноги дочери пледом и откинул спинку своего кресла. Снова навалилась усталость, физические ощущения притупились, но мозг будоражили неистощимые запасы мыслей, ранее отложенных на потом. Он не мог решить, нужно ли ему принимать бесчисленное множество решений или совсем никаких; требует ли ситуация, в которой он оказался, некого всплеска энергии, лихорадочных действий, или он мог просто ждать и смотреть, что будет; действительно ли он не может сделать ничего такого, что изменило бы хоть что-нибудь. Он не может спасти Алису — да и кто бы смог? Судя по всему, ему не под силу спасти даже собственный брак. И если все рухнет, он, сказать по совести, не знал, хватит ли у него стойкости и умения спасти самого себя. Он достал из сумки затычки для ушей и запечатал себе череп, отгородившись от вздохов и раздраженного бормотания попутчиков. Закрыл глаза и попытался сосредоточиться на быстротечности жизни, но задача эта оказалась чересчур сложна. Он так и не повзрослел и, так же как и все, кроме, возможно, господина Эндо, плывет против течения, которое постоянно сносит его назад. А там, за спиной, маячит призрак бескрайнего одиночества, когда рядом не останется никого, потому что никто не сможет остаться. И он должен смириться? В чем же здесь утешение? И какого мужества это предположение потребует? Ясно, что намного больше, чем у него есть. Ему придется положиться на совсем другое оружие — слабость, к примеру, — и, соскальзывая, но не в сон, а в некое параллельное состояние, которое испытывают только пассажиры дальних рейсов, — он представил себе и даже поверил, хотя при ощутимом недостатке кислорода подобным мыслям нельзя доверять на все сто, что единственной оставшейся для него торной дорогой было само поражение. На это он и возложил надежду.

Беседа в маленькой комнате продолжалась больше часа. Окно было закрыто — по правде говоря, оно казалось запечатанным, — и очень скоро вместе с потом сквозь поры выступило раздражение. Эмиль, с бородой, выбритой по контуру челюсти, выдал хоть и краткий, но чрезвычайно пристрастный анализ политической ситуации на Балканах, в то время как молодая женщина, с узким черепом, высокими скулами, сильно покатым лбом и небольшими бледными припухлостями вокруг глаз, из-за чего создавалось впечатление, что у нее не все в порядке со здоровьем — может, хроническая бессонница, — ограничилась замечаниями на тему международного тайного сговора, целью которого было сохранить нейтралитет к подобным бедствиям, если вмешательство невыгодно: «нефти нет». Ласло досталась роль адвоката дьявола. Когда Эмиль заявил, что первыми истинными обитателями Косово были именно албанцы — под видом древних иллирийцев, Ласло указал на то, что этому нет никаких реальных доказательств: ни памятников, ни достоверных письменных текстов, ничего, кроме незначительных лингвистических совпадений. Чем не доказательство того, что движение за независимость в Косово — всего лишь очередная интрига для воплощения давних амбиций великой Албании? И разве это законно? С чего это сербы должны раздаривать свои территории?

— Вы защищаете Милошевича? — воскликнула молодая женщина. Она едва усидела на стуле.

— Милошевич, — ответил Ласло, — циник и преступник. По правде сказать, я считаю его психически ненормальным. Но при чем здесь Милошевич? Это похоже на племенную разборку. На кровную месть.

Ему показалось, что она вот-вот залепит ему пощечину, но Эмиль взял ее за руку и перевел разговор на Боснию. Заговорил о резне в Сребренице, о лагерях в Омаршке и Маньяке, об убийцах, подобных Аркану и Мирко Йовичу, и о систематических изнасилованиях женщин и девушек мужчинами, прячущими лица под маской, потому что они были соседями своих жертв.

— В Косово тоже так будет, — сказал он, — Поверьте мне. Все повторится. У боснийцев, по крайней мере, была хоть какая-то армия. Они могли сражаться.

— А вы исчерпали все мирные средства? — спросил Ласло. Он взглянул на молодую женщину, чья хрупкая фигура светилась жестокостью. — Ибрагим Ругова производит впечатление очень хорошего человека.

— Ругова хороший человек, — сказал Эмиль, — но он не человек действия. Он не воспрепятствовал увольнению ста пятидесяти тысяч албанцев, которых просто вышвырнули на улицу. Врачей, учителей, всяких государственных служащих. Он не положил конец апартеиду в школах и ущемлению нашего языка. Он не остановил аресты и избиения. Вам известно, месье, что любое высказывание, критикующее Сербию, расценивается как словесное преступление и карается двумя месяцами тюрьмы? Вам известно, что тысячи людей вызывают в полицейские участки для так называемых «содержательных бесед» — допросов, которые длятся по три дня и основания для которых никогда не предъявляются? Они составляют списки, месье, и однажды они воспользуются этими списками, и тогда им будут не нужны разговоры. Вам известно, как сербы называют косовских албанцев? «Туристы». Они намерены от нас избавиться, месье, и мир заметит это только тогда, когда будет слишком поздно. Разве не прописная это истина, что человек имеет право сражаться, чтобы защитить свою жизнь? Свою семью?