Он вскипятил чайник, заварил чай в чашке, выбросил чайный пакетик в мусорное ведро и открыл холодильник, чтобы достать молоко. Полки были полны пустых пластиковых коробочек, в которых прежде хранились ингредиенты Алисиной диеты, напоминая о времени, когда она была полна решимости обезопасить себя от возвращения рака, сохранить здоровье, питаясь только самой чистой и полноценной пищей. Поиск такой пищи отнимал много времени и средств, к тому же, как стало ясно, все эти затраты оказались тщетными, не нужна оказалась неусыпная стойкость, с какой совершались дальние поездки в магазины здоровой пищи за коробками бесформенных овощей, которые выносили к их машине люди, с виду отчаянно нуждающиеся в куске кровяной колбасы. Все, что могло разбудить задремавшее чудовище, было бесповоротно изгнано из кухни, и возможно, благодаря этому ей было даровано несколько месяцев относительного здоровья, хотя, в конце концов, выращенная органическим методом брокколи и семена люцерны не в силах спасти человеческую жизнь… Алек сильнее, чем требовалось, хлопнул дверцей холодильника, потревожив полупустые бутылочки с цветочным эликсиром, витамином С, хрящом акулы, капсулами льняного семени и с десяток других, которые когда-то соблазнительно представлялись необходимыми снадобьями.
Отхлебывая чай, он прошел через гостиную и коротким коридором, пол которого устилал истертый, местами порванный линолеум, вошел в «детскую». За двадцать лет, что прошли с тех пор, как она была их с Ларри прибежищем, комната превратилась в своего рода склад, ветхий музей семейной истории, с полками, полными хлама. Прошлой и позапрошлой ночью он тоже приходил сюда — примерно в это же время, каждый раз якобы намереваясь определить, что из нанесенных приливами времени ненужностей можно будет оставить, хотя правда (он признался себе в этом лишь сейчас, стоя в дверях) заключалась в том, что эта комната по сей день осталась для него чем-то вроде убежища. Приходя сюда ночью, он получал передышку, упивался царящим покоем, вдыхал легкий наркотик ностальгии.
Некоторые предметы в комнате достигли последней степени обветшания, существуя лишь благодаря окружавшему их глухому лимбу молчания и никчемности. Другие, напротив, заходились от красноречия. Бежево-фиолетовый масляный обогреватель причудливой формы, стоящий на том самом месте, куда его поставили лет пятнадцать назад, тут же воскресил в памяти вечера, когда они возвращались из школы, запах масла, смешанный с запахом жареных сосисок или рыбных палочек и вездесущим дымом Алисиных сигарет. А в коробке, которую он разбирал предыдущей ночью, оказалась желто-коричневая боксерская перчатка — он вытащил ее осторожно, словно редчайшую находку из гробницы фараона, — сиротливое напоминание о его отчаянных поединках с Ларри, драках, которые хоть и начинались без особой злобы, но частенько заканчивались градом диких ударов: Алек валился на пол и ревел от обиды во всю глотку, а Ларри стоял над ним и с опаской поглядывал на дверь, — его ярость уступала место угрызениям совести.
Сегодняшняя коробка, вытащенная на свет висящей под потолком лампочки, когда-то служила тарой для фруктов из супермаркета, название которого было написано у нее на боку крупными зелеными буквами. Внутри — от таких находок кровь всегда мчится по жилам с удвоенной скоростью — он обнаружил остатки мудреной игрушки, которую им подарили, когда ему было лет семь, а Ларри девять или десять: лунный ландшафт из бугристого пластика, с маленьким, похожим на паучка спускательным аппаратом, крайне простым и хрупким, к которому когда-то был прикреплен надувной шарик и который направлялся к лунной поверхности маленькими, работающими на батарейках вентиляторами. Она принадлежала тому времени, когда тема космических путешествий не сходила с первых полос, а дети наклеивали в альбомы фотографии космонавтов. Сейчас ни один уважающий себя ребенок не стал бы тратить время на такую игрушку. Хотя бы потому, что у нее не было экрана.
Под луной, оставшаяся от той же эры, лежала ярко раскрашенная жестяная банка, на крышке которой был нарисован человек в смокинге и с волшебной палочкой в руке. Внутри прятались три красных стаканчика, размером не больше рюмочки для яйца, и шесть шариков величиной с горошину. Буклетик с иллюстрациями в виде нескольких маловразумительных рисунков объяснял, как мановением руки заставить шарики исчезнуть из-под одного стаканчика и возникнуть под другим. Для этого нужно было выучиться незаметно зажимать шарик в складке ладони. Алек несколько раз попробовал это проделать; трюк оказался на удивление сложным, но, по его мнению, относился именно к тем вещам, которые должен уметь делать любой порядочный дядюшка, поэтому он твердо вознамерился как следует его разучить, чтобы было чем развлечь Эллу, когда та приедет.
Еще хлам: стенгазета из школы Короля Альфреда с зернистым снимком, запечатлевшим учеников в день спартакиады — маленькие расплывчатые фигурки, неестественно сосредоточенные, вереницей бегут по огромному серому полю. Линия финиша, которая могла бы придать снимку хоть какой-то контекст, осталась за кадром, и вместо того, чтобы излучать энергию летнего дня и атлетизм молодости, ребята, казалось, служили иллюстрацией тщетности человеческих стремлений к чему бы то ни было. На другом отксерокопированном снимке перед камерой собралась кучка наряженных в сюртуки подростков с наклеенными усами в день представления школьной пьесы «Как важно быть серьезным», в которой Алек играл Элджернона Монкриффа, — согласно газете, «весьма убедительно», хотя единственное, что он мог об этом вспомнить, так это пунцовое пятно на шее, проступившее от волнения, и желание провалиться сквозь землю.
Коробка с детективной настольной игрой «Клуэдо».
Карточная игра под названием «Пит».
«Дюпельный» пистолет, похожий на автомат, с вполне исправным пружинным механизмом.
Покореженная пластинка Фрэнка Заппы.
Экземпляр «Питера-грязнули»[22] в твердом переплете.
И наконец, упрятанный на самое дно коробки американский журнал с красотками за июнь 1977 года с Мисс Вэлли-Фордж[23] на обложке, одетой в звездно-полосатое бикини и шляпу, как у Дэйви Крокетта[24]. Внутри — темой номера был американский революционный пыл — другие модели надували губки перед дулами пушек или полулежали на диванах, одетые единственно в треуголки, или томно поглядывали из наполненных пеной джакузи, возбуждающе сжимая в руках кремневые пистолеты. С этих фотографий давно уже слетел флер сексуальных обещаний, как будто они были чувствительны к бегу времени. Модели, с их огромными розовыми грудями, выглядели так, словно принадлежали к расе суперкормилиц. Не хватало только самих младенцев, которым следовало бы мелькать на заднем фоне, ползая туда-сюда по вороху оборок и боа. Ему с трудом верилось, что эти женщины, сейчас, возможно, сражающиеся за титулы самых обаятельных бабушек в Амарилло или Гранд-Рэпидс, когда-то были частью его подростковых фантазий. Сейчас их нагота не пробуждала в нем ни крупицы желания, они лишь напомнили ему — как напоминали и другие вещи, — что он не занимался сексом уже почти год и что последний его опыт — с Татанией Осгуд, переспавшей почти со всеми его знакомыми, — был настолько жалок, что он ни за что бы не стал о нем упоминать, слишком жалок даже для того, чтобы превратить его в юмористический самоуничижительный рассказик о сексуальном поражении, который мог бы снискать ему сочувствие в определенной компании. Обрывки того вечера, как подборка оживших картинок, отпечатались у него в памяти с какой-то жестокой четкостью. Татания в прихожей его квартиры в Стритхеме, держит в руках пакет из супермаркета, в котором лежат две бутылки вина под названием «Молоко тигрицы». Татания в облегающем черном платье без лифчика на диване в маленькой, заваленной книгами гостиной, излучающая поистине необузданную похоть. Он сам в два часа ночи, целующий ее и запускающий руку ей в колготки. Они вдвоем в постели, она плачет, а он пытается утешить ее за всех бросивших ее любовников. Потом сам акт, лишенная удовольствия, сухая схватка под бормотание телевизора мистера Беквы за стеной. Потом нежная кувалда алкоголя наконец-то отправила ее в сон, а он лежал рядом, прислушиваясь к ее тяжелому дыханию и думая, что убожество и провал этой ночи были частью куда большего провала и что это цена его робости; что он заслужил такую ночь, и это не в последний раз, потому что у него недостает мужества желать лучшего. Он тогда испытал порыв — это до сих пор ассоциировалось у него с утренним треньканьем молочных бутылок в грузовиках развозчиков — совершить что-нибудь такое, что навсегда отрезало бы ему путь к отступлению, какое-нибудь безумство любви или что-нибудь жестокое, может, даже убийство.
