Заночевали еще в Германии, а утром рано ехали уже по Голландии, вылизанной и игрушечной, ни на минуту не переставая восхищаться и удивляться этой сказочной красоте. Изумрудным, в голубизну, лугам, стерильным кудрявым коровам, белоснежным изящным козам, словно игрушечным мельницам, стоящим по обочинам дорог, ясному, без единого облачка, небу и зеркальным, гладким дорогам. Мы заскочили в какой-то крошечный городок выпить кофе, была суббота и базарный день. Сам базар (в основном рыбный) расположился на маленькой круглой ратушной площади – легкие сборные металлические конструкции собирались на полдня. Над площадью витал запах свежей рыбы, огурцов и горячего хлеба. Мы объедались свежайшей селедкой – очищенной до состояния филе с маленьким оставленным хвостиком – для удобства. Есть ее надо было так – запрокинуть голову, двумя пальцами держишь селедку за хвостик и отправляешь в рот. Божественный вкус! Тут же на решетке печется только что выловленная камбала и подается на белой горячей булке. Сверху – очищенная половинка сладчайшего огурца.

Заспанных и хмурых лиц не видно, хотя еще очень раннее утро. Мы умылись в крохотном фонтанчике, объевшиеся и осоловелые, присели на резной чугунной скамеечке и стали глазеть по сторонам.

– А вечером, – сказал наш приятель, живущий в Германии, – здесь будут танцы и гуляние и море пива, разумеется. Но никто не надерется, не набьет соседу морду, все будут веселиться, радоваться жизни и друг друга любить, – почему-то мрачно добавил он, видимо, вспоминая нашу с ним общую родину.

Мы направились к стоянке по узкой торговой улочке, и тут в витрине похожего на сувенирный или антикварный магазинчика я увидела роскошного фарфорового попугая – фиолетово-розового, с зеленым хохолком, на изящной деревянной веточке.

– Очень хочется птицу, – жалобно проблеяла я и заискивающе посмотрела на мужа.

– С ума сошла, как ты повезешь его в Москву? – ужаснулся он.

– Ну, просто зайду, спрошу сколько он стоит, ну пожалуйста, – гундосила я.

Муж тяжело и глубоко вздохнул. Отказать мне ему всегда было трудно. А я уже живо представляла, как будет смотреться эта славная птичка на тумбочке рядом с телефоном. Я нырнула в мрачноватую прохладу магазинчика – внутри он оказался совсем крохотным – метров восемь-девять, не больше. За прилавком в полумраке копошилась, видимо, хозяйка. Я стояла к ней спиной и рассматривала старые вещи, которые всегда завораживают, – фарфоровые часы, потемневшие бронзовые статуэтки, маленькие традиционные фруктовые голландские натюрморты в золоченых, темноватых, слишком тяжелых рамах. О своем попугае я почти забыла. Лавочка меня совершенно очаровала, сладковато пахло старой, затхлой бумагой, слегка пылью и, конечно же, временем. Я развернулась к хозяйке и обратилась к ней: madam!

Бог мой! Сколько прошло лет – десять, пятнадцать? Или больше? Передо мной стояла Симка – почти не изменившаяся, худенькая, ненакрашенная, с тем же самым хвостом на затылке.

– Боже мой, Симка, это действительно ты? – растерянно бормотала я.

Симка молчала с глазами, полными слез и тоже ошарашенно качала головой. Она выскочила из-за своего прилавка, и мы с ней крепко обнялись. И заревели в два голоса.

– А если бы я не запала на твоего дурацкого попугая? – без конца повторяла я.

В лавку заглянул раздраженный моим долгим отсутствием муж и увидел картину маслом: в крохотном голландском городишке, посреди замшелого антикварного магазинчика, стоит в обнимку с хозяйкой его жена, и обе рыдают в три ручья.

– Это моя соседка по… – я назвала свой прежний адрес.

Муж улыбнулся и качнул головой – вот как оно бывает. И чтобы не мешать нам, вышел на улицу покурить.

Мы наконец оторвались друг от друга.

– Ну что ты, как ты, как ты здесь. – Господи, да как ответишь на все эти вопросы?

Потом, естественно, забарабанила Симка. И я услышала историю про то, как сначала она оказалась в Америке, что мальчишки совсем взрослые, они остались там – оба тьфу-тьфу, один – программист, другой – дизайнер. У одного дом в Коннектикуте, жена, двое детей, у второго квартира на Манхэттене, свое «бюро», правда, семьи нет по причине его «голубизны», но есть чудесный бойфренд, радостно сообщила она и засмеялась, откинув голову назад. Они оба успешны и вполне счастливы – а это самое главное. А все остальное – дерьмо, добавила Симка, было бы счастье и любовь. Вот с этим я была полностью согласна. Но на всякий случай не стала уточнять, у кого из двух ее мальчишек какая судьба. Потом она рассказала, что жила с молодым индусом в Нью-Йорке, но что-то не сложилось, потом какое-то время жила одна, давала уроки музыки, а потом снова вышла замуж. Теперь уже за голландца – кто-то познакомил, что ли. И вот уже несколько лет она здесь. Сначала жили в Амстердаме, но там дороже, а потом отец ее мужа умер, оставив в наследство эту вот лавочку, и они перебрались сюда, на родину мужа. Бизнес, конечно, идет, мягко говоря, плоховато, но все-таки у нее есть дело, да и здесь остался хороший дом, тоже наследный, у мужа приличная пенсия – на скромную жизнь хватает.

– Да и вообще в моем возрасте главное – покой, – серьезно и грустно сказала Симка. – Хватило мне страстей и беготни по горло, – добавила она. Или нет?

– Ну, с тобой я ничему не удивлюсь, – ответила я, и мы снова обнялись. Потом она показала фотографии дочки – та училась в Гааге на адвоката. Я внимательно рассматривала уже взрослую девушку и отметила ее явное сходство с отцом. Про свою прежнюю жизнь Симка не вспоминала и про бывшего мужа не спросила ни слова. А я, естественно, ни слова не сказала. Даже если бы она и спросила. Думаю, что эта правда была ей и вовсе ни к чему. Потом я извинилась, сказав, что моя компания, наверное, уже озверела. И мы стали прощаться.

– Ой, а попугай, – рассмеялась я. – Скидка-то будет по старой дружбе?

– Господи, какая там скидка? – заверещала Симка.

Она схватила из витрины попугая и принялась его упаковывать в высокую и узкую коробку.

– Так ты точно довезешь, – сказала она, протянув мне коробку. – Будешь смотреть на него и вспоминать меня. Ни за что теперь не забудешь, – хлюпнула носом Симка.

– А я тебя и так никогда не забывала, – откликнулась я. – Хотя как-то неловко, ей-богу, ну спасибо тебе.

– О чем ты, Господи, – обиделась Симка и снова хлюпнула носом. Потом рассмеялась: – Слушай, а я здесь и вправду Симона. Ну, помнишь?

Я кивнула. Мы расцеловались, и я пошла к выходу. Почему-то я боялась оглянуться.

– Я тоже ничего не забыла, – сказала она мне в спину тихо-тихо.

Адресами мы почему-то не обменялись – ни ей, ни мне это не пришло в голову.

Фарфоровый попугай благополучно переехал три наземные границы и одну воздушную. А вот дома, в Москве, я его все-таки «грохнула» – с битьем посуды у меня всегда было на отлично – неловкие руки. Вдребезги он не разбился, но отлетел важный хохолок зеленого цвета.

Его я приклеила – почти незаметно. Помня примету, что склеенные вещи в доме держать нельзя, выкидывать его я почему-то не решаюсь. Все-таки память. О странной, яркой и до сих пор непонятной мне Симке. Хотя, наверное, память не в вещах, а где-то глубоко в сердце. О ком-то – хорошая, а о ком-то – не очень. Но о Симке – точно хорошая. Несмотря ни на что. Все, конец сюжета. Хотя, наверное, это и не сюжет вовсе. Но есть так, как оно есть. Ни больше ни меньше.

Итак, было куплено пианино – громоздкое, ставшее сразу каким-то нелепым предметом в нашей и без того маленькой комнате, еще остро пахнувшее деревом и лаком. Пианино было взято в рассрочку, и мои бедные родители, видимо, предвкушали счастливые семейные вечера, когда милая дочь с косой, в плиссированной юбочке подкрутит круглый черный металлический стул и, расправив на коленях складки, опустит руки на клавиши. Пианино вызвало у меня мимолетный, сиюминутный интерес – пальцем по блестящим клавишам, да и Бог с ним. Я ушла читать. Это не требовало никаких усилий и труда. Это просто было абсолютным счастьем. Всегда. И до сей поры.