– Ну теперь ты больше не удивляешься, Рип? – спросил он.

– Нет, Ричард, – после небольшой паузы торжественно ответил Риптон, – могу тебя заверить, что нет!

Голос его изменился; изменилось и выражение глаз. Теперь это были глаза старого Пса. Взгляд их был прикован к двери, через которую она прошла; они прислушивались к ее шагам так, как умеют прислушиваться собаки. Когда она вошла снова, уже в шляпе, чтобы идти гулять, он засуетился, как пес. Когда она робко прильнула к своему возлюбленному и они пошли вместе, он последовал за ними, и в нем не было ни тени зависти или какого-либо другого чувства; над всем возобладало тайное наслаждение от одного того, что он ее видит, – именно то состояние, которое присуще старому Псу. Ведь благодетельница Природа вознаграждает его за все. Ему не дано иметь героических доблестей, однако в чувствах его есть полнота и радость, которые сами по себе уже много значат. И за его умение поклоняться и ничего не хотеть взамен его вознаграждают с лихвой. Если теперь Риптон начнет помышлять о госпоже Случайности, то какого же мнения он будет о себе? Так не презирайте же старого Пса. Это он помогает Красавице отомстить за свой пол.

Риптону не нравилось, что кому-то еще выпадает счастье созерцать ее, а коль скоро – он в этом убеждался все больше – люди оскорбительно разглядывали ее и глазели на нее, а потом, отвернувшись, отпускали замечания на ее счет и за одно мгновение в нее влюблялись, ему приходилось подавлять поднимавшееся в нем глухое ворчание. Все утро пробродили они по чудесному Кенсингтон-Гарденз под покрывающимися свежими почками каштанами и по берегам тихих прудов, продолжая разговаривать и смягчая возбуждение, охватившее их сердца. Стоило только Люси заговорить, как Риптон тут же навострял уши. Она меж тем заметила, что все люди вокруг выглядят счастливыми, и при этих словах сердце его затрепетало от радости. «Да, все счастливы там, где вы!», сказал бы он, если бы только посмел, но удержался из опасения, что поток его красноречия выдаст его с головой. Риптону казалось, что некоторых прохожих он уже видит во второй раз. Было бы трудно убедить его, что это простая случайность.

Из Кенсингтон-Гарденз, невзирая на недовольные возражения Риптона, Ричард решительно направился в Парк[89], где одинокие экипажи начинали уже кататься по кругу. Здесь Риптон нашел известное оправдание своим мукам ревности. Золотистые локоны Люси, ее прелестное личико, на которое теперь легла печать задумчивости и грусти; ее изящная фигура в длинном черном прямом платье; нечто монашеское во всем ее обличье, во всяком случае, не похожее ни на что другое – отчасти ее красота, отчасти сознающая себя девическая невинность, отчасти же раскаяние в своей слабости и смутный страх перед тем, что эта слабость за собой повлечет, – все это заставляло гуляющих наводить на нее лорнеты. Риптон понял, что с чьими-то взглядами он еще может примириться, но блеск лорнетов для него совершенно непереносим. При виде их он весь цепенел; ведь так или иначе юноша всегда считал их неотъемлемою принадлежностью нашей знати, и, услыхав, что двое изысканного вида денди, которые несколько раз к ним приближались, а потом удалялись вновь, в разговоре друг с другом, растягивая и невнятно произнося слова, как то в обычае у лордов, отмечали, что его героиня – прелестное существо и что у нее хорошая фигура, но что ей не хватает шика, – он был смущен. Он не бросился на них и не разорвал их на части. Он потупил глаза. В действии лорнета на преданного Пса есть что-то общее с тем страхом, который в животных вызывает человеческий взгляд.

Ричард, должно быть, ничего этого не слышал или слышал одни только похвалы. Он повторял Люси стихи Дайпера Сендо:

и строил планы нанять для нее лошадь, чтобы она каждый день могла кататься по парку и блистать среди высшей знати.

Они повернули на запад, в ту сторону, где сквозь обнаженные ветви деревьев в воде отражалось небо и гряда светлеющих по краям облаков. Влюбленный, чье воображение в эту минуту преображало все земные красоты в небесные, ощутил вдруг там, где чувства его были всего острее, что рука его любимой слабеет, и невольно посмотрел вперед. Его дядюшка Алджернон приближался к ним вприпрыжку, налегая на здоровую ногу. Бывший кавалерист был занят разговором с приятелем, который вел его под руку, и время от времени поглядывал на проезжавших мимо хорошеньких женщин. Он и внимания не обратил на их побледневшие лица. На свое горе, шедший вслед Риптон умудрился наступить Капитану на здоровую ногу – так, по крайней мере, тот утверждал, когда вскрикнул:

– Будь он трижды проклят, да ведь это же мастер Томсон! Уж наступил бы хоть на другую ногу!

Ужасное это столкновение привело Риптона в полное замешательство; он стал лепетать, что очень это странно, как он ухитрился на нее наступить.

– Ничуть не странно, – ответил Алджернон, – всегда все норовят наступить на эту ногу. Как видно, это инстинкт!

Расспрашивать о племяннике ему не пришлось. Ричард сам к нему обернулся.

– Простите, что я не подождал вас сегодня утром, дядя, – сказал он хладнокровно, – я никак не думал, что вы можете уйти так далеко.

Голос его звучал безупречно – именно так, как требовала роль героя.

Алджернон бросил взгляд на опущенную головку с ним рядом и не без ехидства намекнул на проповедника, которого они собирались слушать. Он тут же был представлен сестре Риптона, мисс Томсон.

Капитан поклонился, меланхолическою улыбкой своей одобряя выбранного его племянником проповедника. Сказав несколько ничего не значащих фраз и отвесив мисс Томсон любезный поклон, он заковылял дальше, и тогда все три потухших вулкана снова задымились, и руку Люси уже не надо было сжимать с такой силой, дабы удержать ее на одном уровне с героем.

Случай этот заставил их ускорить шаги, чтобы поскорее вернуться домой под крылышко миссис Берри. Все, что произошло между ними потом по этому поводу, свелось к тому, что Риптон очень сбивчиво извинился за свое поведение, а Ричард добродушно заметил, что зато у друга его теперь есть сестра; в ответ Риптон отважился высказать надежду на то, чтобы мисс Десборо так и считала, и тогда губы бедной Люси тронула едва заметная улыбка. С большим трудом добралась она до своей клетки. А на то, чтобы съесть приготовленный миссис Берри вкусный обед, сил у нее уже не хватило. Она молила только, чтобы ее оставили одну, ей хотелось плакать и выплакать всю накопившуюся в сердце и тяготившую ее боль. Добрая миссис Берри, прокравшаяся к ней в комнату, чтобы помочь ей лечь, увидела, что она дрожит, как в лихорадке; раздев ее, она уложила ее в постель.

– Ей надо только часок-другой поспать, – сказала медоточивая хозяйка дома встревоженным мужчинам. – Спокойный сон и чашка горячего чая – это лучше, чем два десятка докторов, помогает при трясучке, – продолжала она, – я это по себе знаю. А перед тем как следует поплакать – тоже не худо.

Она принялась угощать их – и они сделали вид, что что-то едят, – а потом снова ушла к существу более нежному и хрупкому, чем они, а сама думала: «Господи боже мой! Им всем троим нет и пятидесяти! Самое малое, моих годов на двоих с половиной хватит». Миссис Берри утерла глаза передником, и по случаю того, что они так молоды, приняла их всех троих под свою опеку.

Когда молодые люди остались одни, ни тот, ни другой не мог проглотить ни куска.

– Ты заметил, как она переменилась? – прошептал Ричард.

Риптон принялся яростно винить себя за неимоверную глупость. Ричард швырнул нож и вилку на стол:

– А что же мне было делать? Если бы я ничего не сказал, нас бы стали подозревать. Я обязан был что-то сказать. А она ненавидит всякую ложь! Ты сам видишь! Ее это так подкосило. Да простит меня господь!

– Это был просто испуг, Ричард, – сказал Риптон, стараясь казаться спокойным. – Это как раз то, что миссис Берри называет трясучкой. У этих старух для всего есть свои слова. Слыхал, что она сказала? А старухи-то эти знают. Я скажу тебе, что это такое. Вот что, Ричард, все это потому, что друг у тебя такой дурак!