В середине второй недели пребывания Ричарда в столице Том Бейквел приехал в Рейнем за Кассандрой и потихоньку передал Восемнадцатому Столетию письмо, содержавшее просьбу прислать денег, и притом немало. Восемнадцатое Столетие сдержала свое обещание, и Том получил от нее конверт с вложенным в него чеком на сумму, которой с избытком должно было хватить, чтобы колеса происходящих с героем событий пребывали в движении, пусть даже не очень быстром. Том отправился обратно, а Рейнем и Лоберн спали все так же спокойно, не ведая ни о чем. Обрученная с Временем Система спала и не подозревала о том, какой ей нанесли урон, – как расчеты ее упредили почти на два, да еще чреватых событиями, года. Ибо Время слышало, как герой дал обет перед алтарем и записало этот обет у себя в анналах. Увы! Почтенное иудейское Время не знает прощения. Половина всех охвативших мир приступов смятения и горячки происходит оттого, что оно жестоко мстит несчастным, вся вина которых только в том, что они однажды нанесли ему обиду. Его мести людям не избежать. В живых им не остаться. Породившее все шутки, оно само шутить не привыкло; и людям приходится узнавать это каждый раз на собственном опыте.

Дни катятся вперед. Ныне он их слуга. Миссис Берри сшила себе новое шелковое платье; у нее теперь есть чудесная шляпа, золотая брошь и изящные перчатки, и все это подарил ей наш герой, дабы завтра ей было в чем стоять за спиной невесты у алтаря. Магическая сила вышеперечисленных предметов такова, что от прежней растерянности миссис Берри не осталось и следа, и она чувствует себя на равной ноге с молодыми. Ей уже чудится, что отцы, узнав о решении детей, дают им свое согласие; все вокруг складывается так, как того хочет герой.

Наконец Время дарует им канун свадьбы, и они возносят ему хвалу за это великое благодеяние. Последние приготовления завершены; жених уезжает; миссис Берри ведет невесту наверх в спальню; Люси глядит на старинные часы, стоящие на площадке лестницы, ход которых в этот вечер особенно точен. Наступает трепетное ожидание у врат, за которыми все преобразится. Миссис Берри видит, как она трогает пальчиком на циферблате часов цифру «один» – еще минута, и пробьет час ночи; а потом она перебирает все цифры, одну за другой, пока наконец не доходит до двенадцати. Эти двенадцать ударов прозвучат назавтра у нее в ушах словом «жена», а сейчас она только беззвучно шевелит губами и торжественно оглядывает все кругом. Вид ее так умиляет миссис Берри, что, не догадываясь о том, что Время станет для бедной девочки врагом, она едва не роняет свечу, заключая Люси в свои объятия, и причитает:

– Да благословит тебя господь, моя дорогая! Агнец ты мой невинный! Будешь ты у меня счастлива! Будешь!

Заглянув вперед, Время хмурит свои брови.

в которой последнее действие комедии идет на место первого[94]

В тот день, когда Цезарь переходил Рубикон, дул, правда, сильный ветер[95], но в обычное время реку эту перейти бывает нетрудно: она спокойна, так же спокойна, как Ахерон. Поелику лодочник всякий раз получает положенную плату, незачем говорить ему, кого именно он повезет: он налегает на весла, и за какие-нибудь полчаса вы перебираетесь на другой берег. Только когда люди уже находятся по ту сторону, они видят, как они далеко уплыли. Оставленный ими берег канул в бесконечную даль. Там они только мечтали – здесь они должны действовать. Юность и нерешительность остаются там; здесь – приходят мужество и устремленность к цели. Они и на. самом деле на совершенно иной земле: духовный Ахерон делит их жизнь надвое. Им трудно даже поверить, что привезенные ими с собою воспоминания относятся к их жизни, а не к чужой. Философская география[96] (а такая вот-вот выйдет в свет) замечает, что у каждого человека в тот или иной период его жизни есть свой Рубикон – ему приходится перебираться через поток либо чистой, либо грязной воды. Его спрашивают:

– Согласен ли ты обручиться с начертанной тебе судьбой и отречься от всего, что там, позади?

– Да, согласен, – решительно отвечает он и мгновенно переносится на другой берег. В упомянутой нами авторитетной рукописи говорится, что подавляющее большинство человеческих тел, которые этот, созданный для героев поток сбрасывает вниз, в другой, – это тела молодых людей, раскаявшихся в данном ими обете и попытавшихся вернуться вплавь к берегу, с которым поначалу решили расстаться. Ибо, хотя каждый из нас, мужчин, может стать героем в некую роковую минуту, очень мало таких, кто остался бы им на протяжении одного дня; так можно ли после этого удивляться, что госпожа Судьба негодует и становится для него не знающим жалости роком? Стоит только сплоховать перед ней – в мыслях или в поступках, – и вы увидите, как ее притягательное, дышащее любовью лицо меняет свое выражение, как мрачнеет взгляд, как все непохоже на то, что было! Велик или мал ваш Рубикон, чисты или грязны его воды – все равно: возврата нет. Либо вперед, либо – в Ахерон! В «Котомке пилигрима» говорится:

«Можно спорить по поводу того, насколько опасно неполное знание вообще, но нет ничего страшнее неполного знания самого себя!» – Под этим изречением я готов подписаться.

Ричард Феверел перебирался сейчас через Реку своего Испытания. Оставленный им берег уже заволокло туманом; его жизнь разделилась на две части, и для него уже не существовало другого воздуха, кроме того, который он вбирал в эту минуту ноздрями. Воспоминание об отце, об отцовской любви, о детстве, о совсем недавних честолюбивых замыслах – все теперь подернулось дымкой. Его поэтические мечты обрели теперь плоть и кровь. Престарелая Берри и весь ее дом были для него более реальны, чем что бы то ни было в Рейнеме. И тем не менее, юноша по-прежнему любил отца, любил родной дом; добавлю при этом, что и Цезарь любил Рим. Однако любил Цезарь или нет, а, когда он уничтожил Республику, он был уже совершенно лыс[97], тогда как наш герой недавно лишь начал ощущать деспотический пушок, пробивавшийся у него над губою. Знал ли он себя? Разумеется, совершенно не знал. Однако высокое чувство пробуждает в человеке особый инстинкт, который может оказаться надежнее, чем трезвый разум. Ричард был выпущенной из лука стрелою. Он не видел ничего предосудительного ни в дерзкой лживости своей, ни в хитрых уловках, к которым подчас прибегал; он был твердо убежден, что, завоевав для себя Люси, он в конце концов вызовет в людях бурное одобрение, а раз так, то не будут ли тогда все средства оправданы достигнутой целью? Нельзя, правда, сказать, что он утруждал себя подобными доводами, как то в обычае у героев прежних времен и у кающихся злодеев, в которых заговорила совесть. Его совесть была неотделима от Люси.

Стоял мягкий теплый день. Рубикон сверкал в лучах утреннего солнца. Это был один из тех дней, когда Лондон ощущает приближение лета и всех детей выводят на воздух. Улицы, площади, парки с раннего утра наполнились криками юных бриттов. Девочки в лиловых и желтых платьицах, и мальчики с шарманками и обезьянками в военной форме, и целые оркестры, хоть, может быть, и не очень стройно звучавшие, наполняли гулом своим воздух и замыкали процессию омнибусов, заполненных спешащими на службу людьми в сторону Сити, где юго-западный ветер поднимал к небу целый столб красновато-бурого дыма, дабы обозначить то поле брани, на которое устремлялись эти стойкие воины. Ричард на этот раз вволю насмотрелся на утренний Лондон. Он продумал план действий. Он позаботился о том, чтобы обеспечить себе полную свободу и безопасность тем, что покинул гостиницу и обиженного дядюшку Гиппиаса на рассвете. Не сегодня-завтра в город должен был приехать его отец. От Тома Бейквела он узнал, что фермер Блейз уже в Лондоне и что он в ярости. Пройдет еще день, и ее могут вырвать у него из рук; но сегодня это чудо творения будет принадлежать ему, и тогда вместе с нею – прочь от этих сверкающих берегов; пусть тогда кто-нибудь посмеет отнять ее у него! Обстоятельства складывались на редкость благоприятно. Он стал думать, что силы, прислуживающие любви, в сговоре и на его стороне. Да и невеста его – а ей скоро тоже предстоит перебираться через эту же реку, – ведь и она обещала ему быть храброй и не посрамить его честь; он верил, что затаенная в сердце у нее радость воссияет и на ее лице. Без тени мысли о том, что он совершает безрассудство, без всякого страха перед могущими быть последствиями, Ричард разгуливал по Кенсингтон-Гарденз, предвкушая ожидающую его великую радость, и перед его внутренним взором вставали то образ Люси, то картины предстоящей им новой жизни. Горы клубившихся вокруг солнца облаков заполонили все небо. Шатры цветущих каштанов над его головою шуршали и шелестели. Казалось, будто где-то вдалеке колышется знамя, и звуки эти ласкали слух и были для него радостью.