«При доме умалишенных состоят с давнего еще времени цепей железных для беспокойных и приходящих в бешенство людей одиннадцать, из коих многие были уже неоднократно починиваемы и чрез то остаются почти безнадежными, но как ныне умалишенные помещением в доме умножаются, и бывают более таковые, коих по бешенству их необходимо нужно, дабы не могли сделать какого вреда, содержать на цепях, на тех становится недостаточно, для чего и потребно искупить оных в прибавок к означенным старым вновь четырнадцать, что и составит всего двадцать пять цепей, о чем имею честь донести».
Резолюцией Приказа общественного призрения количество цепей в больнице было увеличено на четырнадцать. Как пишет исследователь Баженов, «так как всех цепей было 25, а наличность больных на 1 января 1820 г. равнялась 113 чел., то приходится заключить, что почти четвертая часть всего учреждения сидела на цепи».
В таких вот нечеловеческих условиях пришлось провести многие годы Ивану Яковлевичу, по его собственным словам, обреченному, как и описываемая им несчастная лошадь, на «всеобщее осуждение, питаясь более прохладою собственных слез». Из этой фразы происходит, вероятно, данное им самому себе прозвище, или второе имя, которым он часто подписывался, находясь в больнице, и которое завораживало своей таинственностью: «студент прохладных вод». То есть, обреченный на горькую науку слез и мучений.
Смотритель доллхауза Боголюбов рассказывал: «На третий день по прибытии Иоанна Яковлевича из Смоленска моя младшая дочь заболела и в бреду металась на кровати. Услышав случайно от людей, доставивших в нашу больницу Иоанна Яковлевича, что он лечит все болезни и разгадывает сокровеннейшие тайны, я решил отправиться к нему спросить, чем больна и выздоровеет ли моя дочь? Не успел я войти в его комнату, а Иоанн Яковлевич уже предупредил готовый сорваться у меня с языка вопрос, громко сказав подметавшему комнату служителю: «Ох, больно, жалко! Ох, корь, корь – три дня помечется, повысыпит – на третий день здоровье». Спустя два часа приехал врач, подтвердивший, что у дочери корь. Вторая часть предсказания также сбылась: на девятый день дочь моя выздоровела».
По его же свидетельству 21 февраля 1819 года Иван Яковлевич позвал Боголюбова и, когда тот пришел, закричал на него:
– Прими странника в дом!
Не ждавший в дом никаких гостей, Боголюбов опешил и подумал, что слова эти не относятся к нему. Корейша, видя недоумение на лице смотрителя, застучал по полу палкой и закричал еще раз:
– Эй, ты, прими странника в дом!
Помня о предсказании Корейши для его дочери, Боголюбов решил не расстраивать его и для успокоения Ивана Яковлевича пообещал выполнить эту просьбу. Перед уходом домой смотритель громко, чтобы слышал Иван Яковлевич, наказал дежурному принять странника в дом, если вдруг таковой явится.
Наутро дежурный рассказывал смотрителю, что поздно вечером к больнице подъехал на извозчике священник, попросивший впустить его. Священник представился протоиереем Павлом Корейшей, прибывшим с неожиданной оказией из города Павловска для свидания с братом Иваном Яковлевичем. Помня распоряжение смотрителя, удивленный дежурный проводил приезжего в подвал. Не успел отец Павел подойти к запертой двери комнаты, в которой содержался несчастный Иван Яковлевич, как тот стал звать брата по имени, ударяя по двери кулаком. Свидание братьев состоялось, а рассказы о чудесном предсказании исцеления дочери смотрителя и о провидении приезда брата передавались из уст в уста персоналом доллхауза. Надзиратели и другие служащие больницы стали приводить жен и родственников, просивших совета и предсказаний. Вскоре рассказы о Корейше вышли за больничные стены и разошлись по всей Москве. В московский доллхауз устремились любопытные и страждущие.
Ушлый надзиратель Иголкин стал пропускать к Корейше посетителей. Встречал их после утреннего обхода на черной лестнице и за плату, которую определял на глаз по достатку посетителя, впускал к прорицателю в подвальное помещение.
Немудрено, что нагрянувшая в 1828 году проверка обнаружила многочисленные нарушения и произвол со стороны персонала. Сменилось руководство больницы, в частности был назначен новый главный врач. Им стал действительный статский советник, доктор медицины Василий Федорович Саблер. Он исходил больницу сверху донизу, а когда заглянул в подвалы, пришел в ужас и приказал тут же перевести всех больных наверх.
Производится решительная перестройка больницы. Сменяется практически целиком медперсонал, приходят ординаторы, заводятся «скорбные листы» – истории болезней, рецептурные книги. Уничтожаются цепи, для больных вводится посильная трудотерапия: огородные и рукодельные работы. В 1838 году старый московский доллхауз получает новое, вполне благопристойное имя: московская Преображенская больница.
Корейшу перевели в отдельную просторную палату, но он сбросил с кровати простыни на пол и, устроившись в углу, провел черту, словно отделившую его от остального мира. За эту черту он не только не переходил сам и не пускал персонал и посетителей, но даже ноги ни разу за нее не протянул. Он никогда не садился, даже писал стоя. Стоя же или лежа принимал посетителей. Под старость Корейша практически не вставал со своего ложа.
Весть о провидце распространилась по Москве со скоростью слухов. От посетителей не было отбоя, когда стало бывать в палате Ивана Яковлевича более шестидесяти человек, Саблер обратился к московскому генерал-губернатору князю Голицыну с ходатайством о разрешение свободного допуска посетителей к блаженному со взятием с каждого из них двадцати копеек серебром на улучшение жизни больных. В 1833 году разрешение было получено. Чтобы прекратить самовольное мздоимство, Саблер распорядился пропускать к Корейше по… билетам, приставив к нему служку по прозвищу Миронка. Перед входом в палату поставили кружку, в которую каждый посетитель должен был опустить 20 копеек. Наверное, впервые в мировой практике, пациент, находясь в больнице, стал зарабатывать для нее деньги. Саблер сам признавал это: «Мы очень бедны, если бы не Иван Яковлевич, не знаю, как бы мы сводили концы с концами». В год на нужды больницы в кружке набиралось до 1 000 рублей, что позволяло покупать дополнительно лекарства, музыкальные инструменты и даже. бильярд, улучшать быт находившихся на излечении больных, в большинстве своем покинутых родственниками. По настоянию Ивана Яковлевича с бедных за вход платы не брали. Более того, все приносимое ему, кроме платы за вход, идущей в больничную кассу, Корейша тут же раздавал бедным посетителям.
В «благодарность» в скорбном листе Ивана Яковлевича было записано по-латыни: «mania occupotio mentis in libro», что означает: «помешательство на почве чрезмерного увлечения чтением (священных) книг». Сама же болезнь была определена психиатрическим термином «dementia» (деменция) – «слабоумие». В графе «прогнозы» категорически утверждалось: «некурабельный» – неизлечимый. Это было равносильно приговору.
Как уже было сказано, фигура Ивана Яковлевича Корейши многими воспринималась крайне отрицательно. В книге Н. Баженова «История Московского Доллгауза, ныне Московской городской Преображенской Больницы для душевнобольных» пересказаны впечатления некоего доктора Дюмуляна. В 1856 году он посетил Преображенскую больницу и вместе с доктором Саблером участвовал в обходе. «На десерт» посетили палату Ивана Яковлевича. Помещение, по воспоминаниям Дюмуляна, больше напоминало логово животного, чем собственно больничную палату. Сам Иван Яковлевич лежал на полу, на слое песка, прикрытый лоскутным и настолько грязным одеялом, что от одного его вида тошнота подступала к горлу. По описанию Дюмуляна Иван Яковлевич был лысый, с курчавыми волосами вокруг лысины, рубаха на груди была расстегнута, а грудь покрыта волосами и грязью. Подушки тоже покрыты грязью и жуткими слоями сала. На скамейке напротив «ложа» сидели посетители. В присутствии Дюмуляна гусарский офицер спросил, жениться ему, или нет.
– Кошелек есть? – спросил Корейша из-под одеяла.
