— Здесь не курят, — заметил он строго и, ничего не добавив, исчез в коридоре.

Сеньора Анита постояла еще несколько секунд в тяжелом раздумье, а потом медленно вышла вслед за ним; чуть позже до меня донеслись ее крики и плач. Денис затянулся в последний раз, бросил сигарету на пол и раздавил ее каблуком, после чего опять склонился над Сусаной, положив руку ей на плечо.

— Давай забудем все это, ладно? — сказал он. — Попытайся о нем не думать. Он всего лишь жалкий трепач, и больше ничего…

Тут он покосился на меня и сухо, хотя и достаточно деликатно кивнул, указывая на дверь. Я сделал вид, что не понял намека, и он пояснил:

— Катись отсюда, пацан. Уже поздно.

Незаконченный портрет, который Сусана хотела отправить Киму, чтобы он увидел ее такой, как ей хотелось, — в зеленом шелковом чипао на фоне залитой разноцветными лучами солнца террасы, — сиротливо лежал на столе вместе с коробкой карандашей, ластиком и точилкой. Я сунул его в папку, пробормотал «спокойной ночи» и ушел.

Нанду Форкат покинул особняк на следующее утро. Братья Чакон видели, как он вышел из сада со старым картонным чемоданом в руке и плащом, перекинутым через плечо. Они поздоровались и спросили, куда он идет, но он лишь мельком глянул на них в ответ. Стоял серый пасмурный день, Форкат пересек рыночную площадь и скрылся за поворотом.

Я узнал об этом к вечеру. Хуана и Финито на обычном месте, перед оградой, я не увидел, — оказалось, они переместились на противоположный тротуар.

— Это все из-за пижона, который вчера приехал, — сказал Хуан. — Он сейчас у Сусаны.

— Он нас прогнал, говорит, мы за ней подглядываем, — добавил Финито. — А потом спросил, есть ли у нас разрешение городских властей на уличную торговлю. Да кто он такой? Чего он сюда повадился, Дани?

— Это друг ее отца. Скажи, он явился до того, как ушел Форкат, или после?

— После.

— Я думаю, этот гад решил, что мы следим за ним, — сказал Хуан.

Жалюзи на террасе были опущены. В это время сеньора Анита обычно сидела у себя за кассой в кинотеатре «Мундиаль». Я позвонил в дверь, и мне открыл Денис — без пиджака, с сигаретой в зубах и в развязанном галстуке, болтавшемся на шее, как дохлая змея. Его иссиня-черные, зачесанные назад волосы были так густо залиты бриллиантином, что казалось, на нем парик Он сказал, что Сусана плохо себя чувствует и никого не хочет видеть по крайней мере недели две-три, так что спасибо за внимание и пока, пацан. И захлопнул дверь прямо перед моим носом.

Я пробовал навестить Сусану еще пару раз, но результат бы тот же: мне говорили, что Сусане нужен покой. Позже я узнал, что Денис в доме не жил, хотя приходил ежедневно, покупал на рынке фрукты, иногда рыбу и приносил сеньоре Аните с дочерью. Как-то жарким сентябрьским вечером он вышел из дома в майке, обмахиваясь газетой, пересек улицу и велел Финито купить флакон бриллиантина и массажный крем «Флойд», дав ему щедрые чаевые. В другой раз вынес две туфли разного цвета и отправил его в мастерскую поставить набойки, после чего Финито снова получил хорошие чаевые.

Той же осенью, ранним утром в хмурый дождливый понедельник, я с неохотой надел длинный серый плащ, который купила мне мать, и отправился на работу в ювелирную мастерскую на улице Сан-Сальвадор, куда меня взяли учеником. С той поры большую часть дня я колесил по всей Барселоне, повиснув на подножке трамвая — отдавал клиентам готовые заказы, относил их в гравировальную мастерскую или окантовщику, и на моей голове отныне красовалась пропахшая лаком зеленая кепка. Вопреки ожиданиям матери, подыскавшей мне эту работу, я не сделал ни единого эскиза брошки или кольца, и мои так называемые способности к рисованию вовсе не пригодились, зато к пятнадцати годам я знал Барселону как свои пять пальцев — все ее улицы и площади, трамваи и станции метро от Баррио-Чино до парка Поэль и от Сантса до Побленоу. Когда работы не было, я выполнял мелкие поручения тридцати работников нашей мастерской, сидевших за тремя длинными столами, либо стоял, заложив руки за спину, рядом с самым опытным мастером, наблюдая, как ловко орудует он крошечной ювелирной пилкой, плоскогубцами и молотком. Мое ученичество длилось два года, за неделю работы мне платили пятнадцать песет, и в конце концов я полюбил эту мастерскую, хотя первое время был уверен, что не выдержу там и двух недель.

Прошло почти два месяца — я сам не заметил, как быстро они пролетели, — и вот как-то вечером, в конце октября, когда мать пригласила к нам на ужин своего приятеля-фельдшера, я заперся у себя в комнате и по памяти закончил портрет Сусаны. Должно быть, это был для меня единственный способ вновь попасть на террасу, очутиться рядом с ней, увидеть ее еще раз; на моем рисунке Сусана походила на фарфоровую куклу, спрятанную в стеклянный футляр, куда не проникал ни зловонный дым трубы, ни ядовитый газ, с которым так одержимо сражался капитан Блай. Портрет мне понравился, и я решил отнести его Сусане. Я не был уверен, что она его возьмет и не пошлет меня к черту вместе с моей мазней, но по крайней мере у меня появился подходящий предлог ее навестить. И вот однажды воскресным утром я отправился к ней. Я был уверен, что дверь мне откроет сама Сусана или сеньора Анита. Братья Чакон давно уже не появлялись возле особняка. В саду я увидел кресло-качалку, рядом плетеный столик, на котором лежали журналы и стояла пепельница.

Дверь открыла сеньора Анита, держа в дрожащей руке стакан с вином, на краях стакана виднелись следы яркой губной помады. Она была возбуждена и страшно рада меня видеть, немного пожурила за то, что я совсем забыл ее бедную больную девочку, а потом, взяв меня под руку, сказала: «Даниил среди львов». Мы вошли в сумрачный коридор с высоким облупившимся потолком, темный туннель, в конце которого в солнечные дни меня ждал ослепительный взрыв света. Но, дойдя до половины коридора, сеньора Анита вдруг остановилась, уронила голову на грудь и, пролив вино, оперлась на стену; ее пальцы скользили, словно ощупывая на поверхности стены невидимый рельеф, и она неслышно заплакала. Я подумал, что Сусане стало хуже… Она обернулась ко мне, ее неподвижные голубые глаза слабо улыбнулись:

— Приходи в любое время, когда захочешь, сынок.

В лицо мне ударил кислый винный запах. Дрожащие пальцы судорожно скользили по моей рубашке, и я замер, не зная, что делать. В этот момент она с усилием взяла себя в руки и пробормотала:

— Мне нужна петрушка. Пойду попрошу у соседки. — И побрела по коридору, будто тень, шатаясь и прихлебывая остатки вина, пока не скрылась в своей комнате.

Возможно, у Сусаны перед этим и в самом деле было ухудшение, однако к моему приходу выглядела она прекрасно, более того, стала совершенно другой. Ее густые блестящие волосы были причесаны на ровный пробор и заплетены в две толстые косы, вокруг лба вились непослушные кудряшки, и, несмотря на косички, она выглядела старше: чуть глубже запали глаза, заострились черты, кожа стала более смуглой, а губы еще более припухшими. Она сидела на кровати в толстом сером мужском свитере, надетом поверх сорочки, согнув коленки под тонкой простыней. Ее внимание было сосредоточено на маленькой плоской коробочке, — незатейливой игре, заключавшейся в том, чтобы загнать шарики размером с дробинку в небольшие отверстия. С коробочкой этой она не расставалась все время, пока я сидел у нее в комнате. Она искоса глянула на меня, ответив на приветствие насмешливой фразой, из тех, что встречаются в комиксах:

— Ну и ну! Надо же, кто к нам пришел!

— Мне сказали, что ты никого не хочешь видеть…

— Может быть. Я уже не помню.

— Тебе лучше?

— Говорят, я как огурчик.

— А температура?

— Почти не поднимается, — небрежно ответила она. — Я уже выхожу в сад.

Я заметил, что с ночного столика исчезла фотография Кима в надвинутой на лоб шляпе, с улыбкой глядящего куда-то в будущее. Плита была растоплена, но знакомой кастрюли с эвкалиптовым отваром на ней уже не было.