— Он работает на Омара?

— Вряд ли. У Ду свои делишки с видными иностранными промышленниками и финансистами — крупные шишки прибегают к его услугам в обмен на определенного рода поддержку. Он контролирует торговлю наркотиками, на что полиция смотрит сквозь пальцы, и, несомненно, использует денежки твоего друга Леви… Мой тебе совет — не суйся в это осиное гнездо. Что же касается Омара Мейнингена, то он, что называется, вольный стрелок, твердо знающий, чего хочет. Я слышал, что он собирается свернуть свои дела в Шанхае, перебраться в Малайзию и заняться торговлей каучуком.

Климент пьет мартини бокал за бокалом, он явно нервничает и то и дело смотрит на часы. В половине третьего он торопливо прощается с Кимом, говорит, что тот всегда может рассчитывать на него, после чего желает удачи и исчезает.

Ким медленно допивает виски и чуть позже уже шагает по Пекин-роуд, а затем по Кокин-роуд. Разговор с Эстебаном Климентом его раздосадовал; незнакомый, враждебный город угрюмо молчит, завтрашний день сулит неизвестно что. Даже сейчас он не знает, куда идет и что ждет его впереди. Он ускоряет шаг, и через некоторое время к нему возвращается прежняя уверенность в себе — не потому, что он выпил чуть больше обычного, и даже не потому, что принял наконец решение действовать — просто он не хочет поддаваться чувству разочарования и опустошенности, возникшему после разговора с Климентом. Он не может, не желает верить его мрачным пророчествам. Он не позволит унынию овладеть собой.

На Кантон-роуд он подходит к зажженному фонарю, проверяет, заряжен ли браунинг, — его рукоятка почти совсем не нагрелась — и закуривает. Вот и Шань-дун-роуд. Неоновые огни, словно призраки, мерцают пред ним в ночной тьме. Ким входит в клуб «Желтое небо».

Всего один раз удалось мне проникнуть в каморку за бутафорским платяным шкафом, где обитал капитан. В последнее время он скрывался за шкафом все реже и, скорее всего, прятался там от собственной супруги, а не от преследовавших его демонов. Убежище капитана представляло собой тесный закуток, где раньше была ванная комната, которую заставили цветочными горшками и деревянными ящиками с геранью и гвоздиками. Там стояли топчан, стул, ночной столик и странный деревянный агрегат, из которого в беспорядке торчали провода и обрывки проволоки; с виду он походил на грозное чудище, хотя это был всего-навсего старый распотрошенный радиоприемник. В наполненных землей унитазе и биде росла буйная сочная зелень, а из потемневшей треснувшей раковины склонялась до самого пола цветущая жимолость. В пышном цветочном убранстве угадывалась заботливая рука толстухи Бетибу. Если день был ясный, солнце нещадно палило в небольшое окошко, выходившее на улицу Сардинии, в котором виднелись крыши нашего квартала, за ним — башни Саграда Фамилиа, а еще дальше ослепительно сверкало море.

В тот день жена капитана попросила меня помочь старику вытащить из каморки пришедший в полную негодность топчан: в досках кишмя кишели клопы, и Бетибу решила их вывести. Когда я вошел, капитан что-то оживленно говорил, держа в руке огромный, как умывальный таз, микрофон с оборванным проводом. Увидев меня, он нисколько не удивился, однако тут же умолк и спрятал свое сокровище в столик Донья Конча руководила нами из гостиной, куда выходила наружная сторона платяного шкафа, из которого она предварительно убрала костюмы. Следуя ее инструкциям, мы с капитаном вынесли топчан на террасу и трясли до тех пор, пока оттуда не высыпались все клопы, которых Бетибу аккуратно собрала и сожгла вместе со старой газетой. Работа утомила капитана, и я втайне надеялся, что в это утро он не пойдет собирать подписи, однако не тут-то было.

На улицу мы вышли позже обычного. Стояла духота, небо было подернуто облаками, и моросил мелкий дождь, однако убедить старика вернуться мне так и не удалось. Мы побродили по улице Когост, но петицию никто не подписал, и капитан, сжалившись, решил угостить меня газировкой. В таверне над стойкой играло радио.

— Добрый день, сеньоры, — сказал капитан с порога. — Вы, конечно же, слышали интересный, злободневный и правдивый политический репортаж, который только что передавали на пятнадцатой волне в программе «За независимый Ла-Салуд»?

Четверо посетителей — трое у стойки, один возле бочек с вином — поздоровались с капитаном, но отвечать не торопились. Повторив вопрос, капитан похвалил ведущего.

— Успокойся, Блай, — проворчал кто-то из посетителей. — Мы все слышали твою передачу.

— И каково ваше мнение, сеньоры? Блестящая речь, не правда ли?

— Ерунда.

— Ничего подобного, — в шутку возразил другой посетитель, — мне понравилось. Очень остроумно.

— Эй, не заводите его, — тихо посоветовал хозяин таверны.

— Ведущий — самый настоящий красный, но языку него подвешен неплохо.

— Рад, что вам понравилось, — сказал капитан.

— Дерьмовая передача, и все тут, — настаивал первый.

— Посоветовал бы вам, уважаемый, пересмотреть ваше мнение… — Капитан повысил голос: — …Ибо речь идет о грамотном и смелом анализе ситуации в стране и за рубежом. Ни одна другая программа, а уж тем более наша трусливая пресса не отважится на такой честный, искренний и своевременный репортаж о политической и военной обстановке в разрушенной Европе…

— Ты прав, Блай. — Посетителю с унылой физиономией явно хотелось подразнить капитана. — Что они понимают?

Хозяин попытался сменить тему, настойчивость капитана его явно встревожила. Я, как ни в чем не бывало, пил газировку. В таверне было сумрачно, от бочек несло кислятиной. Неожиданно плюгавый человечек, понуро сидевший над стаканом красного вина, выпрямился, пристально глянул на капитана, ухватился короткими пальцами за край стойки и заявил:

— А мне больше всего нравится передача «Такси-Кей».

— Понять не могу, Блай, на что жалуется этот ваш ведущий, — лениво перебил его первый собеседник, подмигнув хозяину. — По-моему, в этой стране никогда еще не жилось так спокойно и благополучно, как сейчас.

Человечек задумчиво покачал головой и пробормотал:

— Благополучие… Ах да, благополучие. — Он повторил это слово таким тоном, словно речь шла о выдержанном дорогом вине, чей вкус он пытался вспомнить, прикрыв глаза. — Как же, как же… Сеньор с забинтованной головой, пожалуй, прав.

— Вам теперь самое время порассуждать, после стольких-то стаканов, — ехидно заметил толстяк.

— Я, сеньор, между прочим, разбавляю вино газировкой.

— Рассказывайте сказки.

— Не ссорьтесь, сеньоры. Такова жизнь! — воскликнул капитан и пропел: — Я пьян тобой, а ты так равнодушна…

— Он еще и болеро распевает, — буркнул толстяк.

— Это вовсе не болеро, — возмутился человечек у стойки. — Это стихи, красивые и печальные.

— Ну да. А вы пьяница.

— Сеньоры, прошу внимания! — Капитан выхватил у меня папку и обратился к человечку, который только что опрокинул в рот целый стакан вина: — Вы, как я вижу, здесь новичок Прошу вас, подпишите этот замечательный документ, который поможет восстановить попранную справедливость.

Коротышка неизвестно почему почувствовал себя польщенным: важно кивнув, он поставил подпись, затем выпрямился и торжествующе глянул на толстяка.

— Идем, — сказал капитан, толкнув меня локтем, после чего добавил: — У них внутри газ, еще минута — и они взорвутся.

Он заплатил за мою газировку и свой стаканчик белого, и мы вышли на улицу. Таверна тем временем вновь погрузилась в сонную одурь: посетители вернулись к привычным разговорам, и все стало как прежде.

Но спокойно вернуться домой нам было не суждено. Какая-то непонятная одержимость в тот день не давала капитану покоя, и мы уходили все дальше и дальше, пересекая унылые пустыри, где на серой окаменелой земле дымились мусорные кучи, миновали арену для боя быков и вдруг впереди, на одном из дальних пустырей увидели старый изрешеченный пулями железнодорожный вагон. Он стоял, слегка накренившись, под ним чернела лужа. Остатки рельсов, по которым он сюда когда-то прибыл, извивались двумя черными змеями. Они давно никуда не вели — железной дороги, которая некогда проходила по этой равнине, превратившейся в пыльный пустырь, покрытый колючками и сухим дроком, уже не существовало. Тем не менее это был самый настоящий вагон третьего класса с деревянными сиденьями, и кое-где в окнах даже уцелели стекла. Пошел дождь, и капитан предложил забраться внутрь. Сквозь разбитое днище пробивались заросли крапивы и чертополоха, а внутри, на одном из уцелевших сидений, прижавшись лбом к окошку и опершись подбородком на кулак, неподвижно сидел бродяга с голубыми глазами и темной морщинистой кожей. Было неясно, спит он или умер, в любом случае выглядел он так, словно сидел здесь вечно, глядя в окно на бесплодный, выжженный солнцем пустырь.