– И жену бери!

Мосластая куриная кость упала в траву.

– Дочь!

Порыв ветра вернул брошенные кусочки фольги, и они осыпали самого старика.

Очнувшись, Карев быстрым шагом обошел безумца и заторопился дальше.

Но сзади еще доносилось:

– Дом!.. Деньги!.. Положение!.. Бери все!..

«Пожалуй, бывает еще хуже, чем мне сейчас» – подумал Карев. Впрочем, возможно, у этого бомжа жизнь пошла под откос как раз после пьяной бузы на корпоративе. Живое олицетворение той истины, что не все проблемы рассасываются со временем.

Через несколько минут он дошел до площадки возле жилых домов. Здесь уже ждать пришлось недолго; такси прибыло довольно быстро, плюхнувшись желтой сарделькой с матового неба. Заботливым крылом поднялась дверца, и Карев втиснулся в салон. Первое, что бросилось в глаза – взъерошенный водительский затылок. Это было вполне ожидаемым, но зато второе просто потрясло. На передней панели висела прикрепленная картина. Небольшой квадратик. Изящная кисть женской руки на темно-коричневом фоне тянулась к чему-то, находящемуся за рамкой. «Если уж и таксистам нравится такая белиберда, то либо со мной что-то не в порядке, либо с остальным миром», – подумал Карев, усаживаясь на заднем сиденье.

– Куда? – водитель повернул к нему сухонькую и веселую физиономию.

Карев назвал адрес.

– О, Предпоследнее дознание! Туда я еще не летал…

Таксист ввел координаты, и они начали медленно подниматься, оставляя позади уходящую вниз громаду «Интры».

– Нравится? – поинтересовался водитель, приметив, как Карев уставился на переднюю панель.

– Ну так… занятно… А вас чем привлекает эта картина?

– Это лишь репродукция. Подлинники в машине не возят, – водитель помолчал, глядя сквозь лобовое стекло на неравные обрубки небоскребов, окруженных тысячами точек взмывающих и опускающихся прыгунов. – Видите ли, эта картина мне особенно дорога. Так случилось, что лишился я всего. Жены, детей. Не стало их. А я остался. Тоска накатила страшная. Жить не хотелось. Все черным-черно вокруг, – он чуть помедлил, внимательно глядя на картину. – Пил беспробудно. Ревел да пил. Я бы, может, и руки на себя наложил, да о теще надо было заботиться. Она, понимаете, инвалид, с нами жила. На мне и осталась. Я вот и следил… Вроде как долг отдавал…

Карев кивнул, не совсем понимая, как все это относится к картине.

– Ну вот… Каждый день мука. Как открываю глаза – сразу нахлынет все… и невмоготу. Пытался пить, да что толку? Только еще чернее становилось… А как-то раз шел по улице и в витрине наткнулся вот на эту картину. И, знаете, отойти не мог. Вроде бы как Валька моя мне оттуда руку протягивает. И словно говорит: «Что ты, глупенький, горюешь? Мы ведь здесь все…». Понимаете, я и раньше-то умом все знал. Ну, что мертвые только в нашем мире умирают, а в другом – живут. Но одно дело – умом понимать, а другое – сердцем чувствовать. Вот у этой картины сердце мое по-настоящему почувствовало, что они живы, что есть другой мир, где им хорошо и где мы все обязательно встретимся… Как будто в окно их увидел. Понимаете? И так тепло стало на душе. И спокойно-спокойно. Я даже заплакал тогда, но не от горя, от радости. Стоял посреди улицы, глядел на картину и плакал… Стал я каждый день приходить туда. Постою, посмотрю, и легче становится. Много разных картин есть, а вот только эта одна тронула, через нее Господь меня из уныния вытащил. Я, конечно, не этот… не искусствовед… Может, такая картина и не самая лучшая по каким-нибудь ученым соображениям. Но для меня она очень много значит. Это как окно. И как напоминание. Что они есть. Что мы встретимся. Что они меня ждут. Я, наверное, непонятно все говорю, да?

– Отчего же, я могу вас понять, – задумчиво отозвался Карев, пристально разглядывая маленький квадратик.

«Может быть, и для Сато в его картинах было что-то большее, чем просто объект собирательства и предмет тщеславия? Может, и он в них чувствовал какой-то иной мир, более важный для него, чем настоящий? И себя ощущал иным, глядя на савушкинские полотна?.. Странно, почему же я не ощущаю ничего такого?»

Погрузившись в думы, Павел вполуха слушал дальнейший монолог водителя: о том, как много пришлось потрудиться из-за этой картины, как дорога она ему, как ужасающа мысль лишиться ее, как ухаживает он за престарелой тещей, как снится ему покойная жена, что мир не без добрых людей…

Наконец такси опустилось на стоянке позади белого куба Предпоследнего дознания, Карев расплатился, оставив щедрые чаевые, и выбрался наружу.

Шел вперед он медленно, как на казнь.

Первым, кого он увидел, как вошел внутрь, – охранник на проходной. При виде Карева он улыбнулся.

– Слушай, Боб, если я тебя вчера чем-нибудь обидел…

– Да все нормально, Павел, не парься. С каждым бывает.

Карев очень сомневался, что такой дебош устраивает каждый, но был признателен Бобу за поддержку.

– Главное… знать меру, – добавил охранник.

– Да, конечно! – с жаром согласился дознаватель. – Моя мера – ноль грамм, и теперь я это знаю точно. Боб, если ты увидишь меня когда-нибудь с рюмкой в руке, прошу тебя, подойди и дай мне по морде что есть силы!

Охранник рассмеялся и заверил, что это вряд ли понадобится.

Карев кивнул и пошел к лифту. Несколько минут спустя он вышел на этаже следственного отдела и, пройдя по коридору, оказался на «палубе». Так они между собой называли офис – широкое пространство с шестью рабочими ячейками. Сейчас из них были заняты три – на своих местах сидели Соня, Кван и старик Семеныч. Все, как по команде, подняли на него взгляд, едва заслышали шаги.

Карев бухнулся перед ними на колени и заговорил:

– Ребята, простите, я чудовищно виноват перед вами, я полный кретин, клянусь, это больше не повторится, если можно, простите меня, дурака!

После этого он склонил голову и коснулся лбом холодного пола.

– Не, на колени это уже перебор… – послышался голос Семеныча.

Карев оставался в земном поклоне, не шелохнувшись, пока кто-то не коснулся его плеча и не сказал:

– Вставай.

Это был Кван. Он помог ему подняться.

– Слушай, я… не знаю, что сказать. Мне ужасно жаль, – признался Карев.

И это было правдой. Кван добрый и отзывчивый парень, не раз ему помогал, и оттого было очень паршиво осознавать, что он так обидел его.

– Ладно, проехали. Извинения приняты, – Кван похлопал его по плечу и вернулся к своему отсеку.

– Не думай, что со мной пройдет так же легко! – заявила со своего места Соня, сердито глядя на него. – Химчистку мне оплатишь!

– Да, конечно! Сколько скажешь!

– Ага, химчистку тебе! – встрял Семеныч, обращаясь к Соне. – А может, еще на Луну свозить? Это был просто салат, уже, небось, отстирала в обычной машинке. Видишь, парню и так плохо? Не нагнетай!

Соня фыркнула, но спорить не стала, что для нее было очень нетипично. Видимо, и впрямь уже отстирала.

Повернувшись к Кареву, Семеныч улыбнулся и задушевным голосом сказал:

– Знаешь, Паша, я больше тридцати лет хожу на наши корпоративы, и там, откровенно говоря, жуткая скукота. Тебе удалось добавить огоньку в это мероприятие. Вечер был незабываемый, – он рассмеялся. – Но сейчас тебя ждет земляной червяк. В своем кабинете.

Вздохнув, Павел развернулся и пошел обратно по коридору. Слава Богу, с ребятами удалось объясниться. Извинения на коленях – очень действенная мера, но работает только один раз. К сожалению, с Инной уже не сработает, так как Павел использовал это в прошлый раз.

Карев понимал, что перед шефом на колени вставать не стоит, ему это не понравится. Честно сказать, Павел совершенно не знал, что говорить. За прошедшие часы так ничего и не придумал, кроме дежурных извинений.

Постучав в дверь, за которой сидел начальник, и услышав рык «Войдите!», Карев вошел в кабинет. Внутри у него похолодело.

Начальник, как обычно, сидел за столом, и его массивное тело напоминало что угодно, но только не земляного червяка. Скорее медведя или мамонта.