– Не можем ли мы теперь уйти? – спросил он мать при первом удобном случае, но она лишь покачала головой и велела ему вынести объедки свинье.

– Почему мы все еще здесь? – спросил он мать, когда она готовила жаркое, но она только повторяла, что устала переезжать с места на место.

Саймон и сам видел, как ей тяжело. Что-то в ней надломилось – что-то, всегда заставлявшее не сдаваться и выдерживать даже самую суровую зиму. Взглянув на мать, он увидел в своем воображении птицу, упавшую с неба, и его обуял страх.

– Когда мы уйдем? – спросил он, когда она готовила грелку для постели, чтобы отнести ее наверх, в комнату миссис Баттеруорт.

– Не сейчас, Саймон, – ответила она.

– А когда?

Мать вздохнула, положив грелку у очага, и начала разжигать огонь.

– Я не знаю, – тихо ответила она, затем последовала долгая пауза. – Я не хочу отсюда уходить, – сказала она наконец.

Саймон сделал резкое движение и ударился о стул, стоявший у кровати. Вот так у него все тут – потому что ничего здесь ему не подходит. В лесу он бы передвигался, как олень, или лиса, а здесь он не мог и шагу ступить, не разбив что-нибудь, не пролив и не опрокинув. Мать поднялась и взяла его за руку, потом коснулась лица.

– Это не навсегда, – успокоила она мальчика. – Только еще немножко.

Саймон пристально смотрел на нее, но вдруг снизу донесся шум и шаги множества людей, входивших в трактир. Какой-то мужчина потребовал эля. Прибыл Черный Джек со своими собутыльниками.

Где бы ни появлялась Мари, мужчины всегда заглядывались на нее. Она еще не была старой, потому что родила Саймона, когда была чуть старше, чем он сейчас. Они провожали ее глазами, когда она ходила по городу в своем цветастом платье, от которого не хотела отказаться, потому что его сшила для нее Роза, бабушка Саймона. Завидев ее, кузнец позвал: «Эй, красавица, куда вы сегодня идете?» Один из менестрелей пропел ей вслед: «О, моя госпожа, куда лежит ваш путь?» Когда она заходила в лавку, хозяин закидывал ее вопросами: откуда она, не пришла ли с фламандскими ткачами и надолго ли здесь останется, и не нужна ли ей компания? Но она лишь улыбалась своей мимолетной улыбкой, оглядываясь через плечо, а после становилась еще более грустной, чем раньше. Когда она отправлялась на рынок, вокруг нее образовывалось небольшое пространство. Замужние женщины города держались от нее в стороне и шпыняли своих мужей, если замечали, что те смотрят на Мари. Вскоре она стала чаще оставаться дома и в город с поручениями посылала Саймона.

Его день начинался рано, когда только занимался бледный свет, но уже пели петухи и шел дым из первых очагов. Он собирал яйца в курятнике, хотя куры почти перестали нестись, а затем отводил к пастуху Матильду. Когда он возвращался, у матери и Сьюзен уже подходило тесто, и Саймону нужно было нести его в пекарню, чтобы там испекли хлеб. Потом он бегал по разным поручениям: в лавочку за перцем и мускатным орехом, или за лентой для одной из шляп миссис Баттеруорт, или к сапожнику отдать в починку обувь, или к точильщику наточить ножи, или к торговцу за свечами. Мальчику приходилось уворачиваться от овчарки кузнеца, разгуливавшей на свободе вопреки правилам, и от грубых подмастерьев, которые улюлюкали ему вслед, а иногда бросали камни.

Саймона завораживали новые зрелища, звуки и запахи: едкая вайда в мастерских красильщиков; странные напевы фламандских ткачей; берег реки, где расстилали на просушку шерстяные ткани – их приколачивали колышками, и они бились на ветру, как синие паруса. В общем, Саймон часто отвлекался, забывал, что должен сделать, и ему нередко попадало.

При любой возможности он убегал к реке – любил смотреть, как разгружают баржи. По берегам тянулись дубильные мастерские, и оттуда доносился неприятный запах. Над поверхностью воды поднимался удушливый пар, который смешивался с дымом из городских труб, горевших мусорных куч и кузницы. Когда солнце выглядывало из тумана, подобное яичному желтку, все цвета становились размытыми, и свет дрожал, а твердые поверхности становились зыбкими, как во сне. Если Саймон застывал на месте и стоял очень тихо, как цапля, то сквозь мощную музыку города он слышал и другие звуки – их издавали птицы, суетливо садящиеся на ветки, и мыши, шуршащие в траве. Он мог воображать, что все еще находится в лесу, где солнечный луч скользил по испещренной пятнами листве. И тут он вспоминал, что пора возвращаться к миссис Баттеруорт и что он забыл, за чем был послан. И тогда миссис Баттеруорт кричала, что от него толку, как от козла молока. Но когда она грозилась побить Саймона, Сьюзен становилась между ними.

– Я ему задам! – говорила она, подмигивая матери Саймона, и тащила его во двор.

Там она брала длинную палку, которой выбивали соломенные матрасы, и, шепнув Саймону: «Кричи!», начинала выбивать матрас, который заранее притаскивала из верхних комнат.

Саймон послушно вопил, и они оба смеялись, прикрыв рукой рот, чтобы не услышала миссис Баттеруорт.

Мари очень хорошо ладила с Сьюзен. Саймон слышал, как они смеялись, подметая в помещениях для гостей. Может быть, именно из-за этого мама хочет здесь остаться? У нее никогда прежде не было друзей.

У Сьюзен был возлюбленный – Мартин Ригби. Он служил подмастерьем у Билла – дубильщика, редкостного скряги, который не отпускал его из учеников и не позволял таким образом жениться. Билл постоянно твердил, что Мартин должен ему за еду, питье и одежду. Остается только надеяться, говорила Сьюзен, что Мартин переживет своего хозяина, ибо список его долгов становился все длиннее с каждым днем.

Она постоянно говорила о своем суженом. Он моложе ее, с ушами, как у овцы, и от него несет, как от дохлой коровы, но он умеет целоваться, как никто. Еще Сьюзен рассказывала о своей семье: у нее шестеро братьев и сестер, родители умерли, а самый младший брат живет у ее замужней сестры возле Бэрнли. Вообще Сьюзен любила поболтать, но редко задавала вопросы, и это очень устраивало Мари.

Дни пролетали быстро, но Саймон все время ждал, когда же они вернутся к своей настоящей жизни. Когда приходило время спать, он лежал, прислушиваясь, пока шепот людей, их мысли и мечты не прогоняли шорохи леса и шелест листвы.

К концу недели в трактире стало особенно многолюдно. Наступила суббота, и трактир оставался открытым далеко за полночь. В пивном зале громко пели и дрались и, по крайней мере, четверо лежали бесчувственными в собственной блевоте, но миссис Баттеруорт никого не вышвыривала на улицу.

– Я покажу этим проклятым прокаженным с Библией, – говорила она. – Бесплатный эль после полуночи!

И пение с драками продолжились. Даже Саймону пришлось прислуживать в зале, и это ему совсем не нравилось, потому что там было несколько мальчиков из грамматической школы; они дразнили его «дурачком миссис Баттеруорт» и старались поставить подножку.

Наконец даже самые закаленные пьяницы, горланя песни, отправились восвояси. Был уже третий час утра, когда Сьюзен, Саймон и его мать поплелись наверх и рухнули на постели. Саймон слишком устал даже для того, чтобы думать о лесе, и сразу же провалился в глубокий сон. Ему снилось, что он лежит под водой, потому что мать сказала ему затаиться. Их разыскивали – он слышал, как по берегам реки топает множество ног. А потом его коснулась рука матери.

– Саймон! – звала мама. – Саймон, проснись! – И она начала трясти его за плечо.

Саймон сразу же открыл глаза. Мать стояла рядом, прижимая палец к губам. Пора, подумал Саймон. Наконец-то им пора в путь. Он быстро поднялся и вслед за матерью начал спускаться по лестнице.

– Какого черта здесь происходит? – осведомилась миссис Баттеруорт, в растрепанном виде появляясь в дверях своей комнаты. – Что за шум?

– Вам бы лучше пойти да посмотреть, – посоветовала Сьюзен, которая уже поднялась с постели и стояла теперь у окна.

Миссис Баттеруорт поплотнее запахнула шаль и с ворчанием пролезла мимо Сьюзен к окну. Когда Саймон с матерью последовали за хозяйкой в комнату, Мари сделала ему знак молчать.