– Нет, нет, – ответила она. – Это насчет моего сына, – начала было она, но остановилась, по-видимому, не зная, как продолжить.

– Он – он в-впал в грех?!

– Нет, отец – я хочу, чтобы он пел в хоре.

Мэтью Палмер был сильно удивлен.

– В хоре?

Женщина кивнула. У нее было расстроенное выражение лица. Мэтью Палмер перевел взгляд с нее на тени в нефе. Уж не подслушивает ли там кто-нибудь?

– М-мальчики в хоре из – из школы, – объяснил он, и женщина снова кивнула. – Он н-н-не может просто так быть принят в хор.

Но она сказала:

– Нет, отец – я хочу, чтобы он пошел в школу.

Мэтью Палмер не знал, как сказать ей об этом, но женщины ее статуса обычно не посылали своих мальчиков в грамматическую школу. – Школа н-н-на-ходится не в моем ведении.

– Но он умеет петь, отец.

– Петь?

– Как ангел с Небес.

Она схватила викария за рукав рясы, и он снова в тревоге окинул взглядом церковь, уверенный, что заметил какое-то движение. Женщина снова заговорила тихим голосом, спеша высказаться.

– Мой сын – он не похож на других мальчиков. Я не могу послать его к кому-нибудь в подмастерья – это не для него. Но он может петь. Отец, у него есть этот единственный великий дар.

– Эта бродяжка просит милостыню?

Резкий голос Роберта Дауна разнесся по всему нефу, и при виде его у Мэтью Палмера душа ушла в пятки.

– Что ты хочешь – подаяния? Место нищих за церковными воротами! – Роберт Даун оглядел женщину с головы до ног, внимательно рассматривая ее необычную, пеструю одежду.

– Я видел тебя раньше, на утренней службе, – уже мягче произнес он. – Чего ты хочешь?

Женщина хотела заговорить, но Мэтью Палмер перебил ее:

– Это д-духовный в-вопрос.

Проповедник ухватился за его слова:

– Духовный вопрос, да? Ну же, продолжайте, мы послушаем!

Произнося эти слова, он обошел вокруг женщины. Она стояла, потупив глаза.

– Вы из трактира, не так, леди? – внезапно спросил он.

– Да, сэр.

– Из какого?

Женщина встревожилась, но ответила:

– Я служу у миссис Баттеруорт, сэр, возле пекарни.

Проповедник задумался на минуту, потом лицо его прояснилось:

– Я знаю этот трактир. Там творятся беззакония и безобразия.

Никто ему не возразил, и он продолжал:

– Ну что же, мы не держим в секрете наши духовные дела, мы рассказываем о них на Ассамблее. Таким образом у нас не бывает постыдных тайн.

– Им-менно это я и посс-советовал, – вмешался викарий, так сильно заикаясь от волнения, что едва мог говорить. – Я с-с-сказал, что она м-м-может прийти на следующую Ассамблею.

– Ах, вот как, – сказал проповедник, почти не скрывая своего презрения к викарию. – Ну что же, тогда…

Но прежде чем он разразился проповедью, Мэтью Палмер взял женщину за руку.

– Я провожу ее на улицу, – произнес он, ни разу не заикнувшись, и решительно повел ее из придела по проходу – к главной двери.

Он ничего не сказал, и она тоже, к его великому облегчению: эхо усилило бы их голоса. Но когда они дошли до двери, она высвободила свою руку и посмотрела на него с мольбой.

– Если бы вы только услышали, как он поет! – сказала женщина.

Мэтью Палмер заговорил тихо и нервозно:

– Вы д-должны з-з-забыть об этих глупостях. Церковь – не м-м-место для виртуозного п-пения. Скоро вообще н-не б-б-будет н-никакого пения.

Он предостерегающе поднял руку, когда женщина попыталась заговорить.

– Ступайте, – сказал он. – Если вы п-полны решимости отдать вашего м-мальчика в школу, вы должны поговорить с д-директором. Или настоятелем. В-вот и все.

Больше викарий ничего не сказал, хотя что-то во взгляде женщины встревожило его – это был взгляд раненого животного, попавшего в западню. Она посмотрела ему в глаза, потом быстро повернулась и торопливой походкой удалилась. При сумеречном свете ее одежда походила на яркий флаг.

Саймон ждал возвращения матери. Она выскользнула из дому, выгадав время между подачей блюд, – сказала, что должна отлучиться по одному поручению и скоро вернется. Но это было очень давно. Саймон прокрался в ее спальню и высунул голову в окно. Он наблюдал, как женщины возвращаются с городской водокачки, неся воду; как проехал мимо возчик в своей повозке; как медленно, с видимым усилием подметает мусор уличный уборщик. Двое мужчин из церковной коллегии уже начали свой обычный обход. Удлинились вечерние тени, а мать все не возвращалась. Теперь в любую минуту его могла позвать миссис Баттеруорт своим громким и резким, как у каркающей вороны, голосом, но не будет ему покоя, пока он не узнает, где мама.

И вдруг снизу до Саймона донеслись голоса. Он узнал один голос и косынку на голове. Это был Черный Джек с приятелем. Саймон поспешно отпрянул от окна. Черный Джек провел полдня в пивной и все время настойчиво уговаривал Мари потанцевать с ним. Саймон любил смотреть, как она танцует, вскакивая на столы и хлопая в ладоши. Ее лицо освещалось какой-то загадочной улыбкой, словно никого вокруг не было. Однако ему не нравилось, как смотрят на мать мужчины, когда она приподнимает юбки. Особенно ему не нравился Черный Джек. В нем был какой-то жесткий и холодный блеск – как у оловянного блюда. Прижавшись к оконной раме, Саймон прислушался.

– Значит, она тебе нравится, – сказал друг Черного Джека.

И голос Черного Джека ответил:

– Да, она ничего.

– А ты думаешь, она с тобой пойдет?

Черный Джек что-то пробормотал, но Саймон не расслышал его слов, которые сопровождались тихим неприятным смехом.

И тут Саймон увидел мать, приближающуюся к дому со стороны церкви. Со сжавшимся сердцем он наблюдал за Мари, которая шла танцующей походкой.

Черный Джек тихо сказал своему приятелю:

– Теперь уходи. – и сам отступил в тень ближайшего переулка.

Когда Мари поравнялась с ним, Черный Джек шагнул к ней и схватил за руку. Саймон услышал, как она вскрикнула «Ой!» от удивления, когда Черный Джек потащил ее в переулок. Саймон так далеко высунулся из окна, что чуть не выпал, пытаясь увидеть, что там происходит. Он услышал, как они переговариваются шепотом, и мать пытается возражать. Она вырвалась из рук Черного Джека и вернулась на улицу, но тот сгреб ее в охапку и поцеловал. Она снова вырвалась и побежала в трактир.

Саймон замер, сердце его бешено колотилось. Он услышал, как его зовет миссис Баттеруорт, но даже не шевельнулся, пока на лестнице не застучали ее тяжелые шаги.

– Проклятый мальчишка! И куда это он подевался?

Саймон выскользнул из комнаты матери и грубо протиснулся мимо миссис Баттеруорт, стоявшей на площадке.

За весь вечер не выдалось и минутки, чтобы поговорить с матерью. В трактире становилось все многолюднее, и посетители напивались все сильнее. Мари танцевала и пела для них, а в промежутках носилась между кухней и залом. На лбу ее поблескивали капельки пота. Саймон нарезал хлеб, раскладывал жаркое, мыл горшки. Он действовал еще более неуклюже, чем обычно, и проливал все больше. Наконец миссис Баттеруорт велела ему мыть пол. Затем ему пришлось притащить бочки из подвала и принести воду с водокачки. В трактире завязалась драка – правда, не страшнее, чем обычно, – и миссис Баттеруорт вышвырнула драчунов на улицу. Однако скоро все они вернулись.

Выглядывая из кухонной двери, Саймон видел, как компания Черного Джека разгуливается все веселее. Он требовал у матери Саймона одну песню за другой, а когда мимо проходила Сьюзен, пытался усадить ее к себе на колени. Сьюзен отталкивала его, хихикая. Лицо Саймона горело от ненависти, когда он наблюдал за происходящим. У Черного Джека были черные волосы с сединой, выбивавшиеся из-под косынки, щетина на подбородке; в расстегнутом вороте рубашки проглядывались более темные волосы на груди. На тыльной стороне обеих рук вытатуирована роза. Однако к облегчению Саймона Черный Джек и его приятели удалились еще до того, как пришло время закрывать кабак.

Постепенно трактир опустел, потому что назавтра был рыночный день, и всем придется рано вставать. Мари вошла на кухню, заправляя волосы под чепчик. Она устало улыбнулась сыну, но Саймон не ответил ей улыбкой.