В тех же действиях по возбуждению недовольства масс, а заодно и в подготовке к отчленению от СССР очень обильно и конкретно признаются секретарь ЦК Компартии Белоруссии Шарангович, парт- и госруководители Узбекистана Икрамов и Ходжаев. Причем замечательна лексика последнего. «Ходжаев: Хотя мне казалось, что я изжил национализм — в самом деле этого оказалось недостаточным… Вышинский: Значит, сманеврировал? Ходжаев: Сманеврировал, сдвурушничал… После этого мы подали заявление, что ошибались, неправильно поступали, что мы согласны проводить линию партии. Вышинский: Второй раз сманеврировали? Ходжаев: Второй раз сдвурушничал…» (стр. 189–191).
Затем ко всему этому зловеще примыкает организатор политических убийств Ягода — полная противоположность идейному вождю Бухарину. Чувствуется, что Бухарина в пекло измены толкали в огромной мере небезблагородные политические амбиции: доказать мертвому Ленину и живому Сталину, что его, бухаринская, линия развития страны верней и плодотворней генеральной. Отсюда его озабоченность не только непосредственно захватом власти, но и последующим:
«Гринько: Он (Бухарин. — А. Р.) указывал, что, поскольку довлеет политика в данном случае, вредительство следует допустить, с другой стороны, установление более широких экономических связей с капиталистическим миром даст возможность наверстать те потери, которые будут» (стр. 79). Но на пути к благой цели, как полностью капитулирует Бухарин в своем последнем слове, «голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением нас самих… которое привело нас в лагерь, очень близкий по своим установкам к кулацкому преторианскому фашизму» (стр. 666).
Совсем иное двигало Ягодой. Хоть он и говорит «не для того, чтобы смягчить свою вину, но лишь в интересах установления истинного положения вещей, что попытки некоторых обвиняемых представить меня как профессионала-террориста неверны» и «что ни один из этих (террористических. — А. Р.) актов не совершен мной без директивы «правоцентристского блока» (стр. 490), — верить ему трудно. Самое первое вменяемое ему убийство — сына Горького Макса в мае тридцать четвертого года — вообще имело под собой, как он же в другом месте сознается, сугубо личный мотив. А именно: любовная интрига с женой убиенного.
Далее. Чуть позже организованное им убийство своего начальника Менжинского с целью возглавить за ним следом ОГПУ якобы заказал ему Енукидзе, ко времени суда уже покойный.
Никто больше из «сопроцессников», доведенных в большинстве Вышинским до предельной искренности, этого не подтверждает. Напротив, показания их больше клонятся к тому, что поспешить с ликвидацией уже дышавшего на ладан от болезни шефа Ягоду лишь толкал чисто карьерный, шкурный интерес: захапать обещанное ему кресло, пока водоворот событий не родил другого претендента.
В убийстве Кирова в том же тридцать четвертом Ягода признает себя только пособником. «Ягода: Енукидзе настаивал, чтобы я не чинил никаких препятствий этому… Запорожец (ленинградский чекист. — А. Р.) сообщил мне, что органами НКВД задержан Николаев, у которого были найдены револьвер и маршрут Кирова, Николаев был (по приказу Ягоды. — А. Р.) освобожден. После этого Киров был убит этим Николаевым» (стр. 491).
Мотивы устранения Куйбышева из процесса неясны, а вот о Горьком говорится много и подробно. Бухаринцы, уже договорившись с Западом о смене власти, опасались, что огромный мировой авторитет Горького, стоявшего горой за Сталина, им помешает после «дворцового переворота» облачиться в тоги избавителей отечества. Старик еще начнет трубить на всю планету невесть что и портить победоносную обедню.
С Ежовым тоже ясно. В тридцать шестом он от ЦК партии курировал следствие по Кирову, был близок к истине, а в сентябре и вовсе занял пост Ягоды. И тот, освобождая кабинет, приказал своему личному секретарю Буланову попрыскать там раствором ртути. «Буланов: Я приготовлял большие флаконы этого раствора и передавал их Саволайнену. Распрыскивал тот из пульверизатора. Помню, это был большой металлический баллон с большой грушей. Он был в уборной комнате Ягоды, заграничный пульверизатор» (стр. 480).
Картины, равные по силе «Макбету» Шекспира, процесс являет там, где излагается, как Ягода втягивал в свой умысел врачей. «Вышинский: Ягода выдвигает свою хитроумную мысль: добиться смерти, как он говорит, от болезни… Подсунуть ослабленному организму какую-либо инфекцию… помогать не больному, а инфекции, и таким образом свести больного в могилу» (стр. 583). И вот, играя исключительно умело и разнообразно на паскудных людских струнах, Ягода превращает Санупр Кремля в своеобразный отряд «убийц с гарантией на неразоблачение».
«Левин: Он сделал мне весьма ценный подарок: предоставил в собственность дачу в подмосковной местности… Давал знать на таможню, что меня можно пропустить из-за границы без осмотра… Я привозил вещи жене, женам своих сыновей… Он сказал мне: Макс не только никчемный человек. Но и оказывает на отца вредное влияние… Он дальше сказал, вы знаете, руководитель какого учреждения с вами говорит? Я ответствен за жизнь и деятельность Алексея Максимовича, а поэтому, раз нужно устранить его сына, вы не должны останавливаться перед этой жертвой. Он сказал: «Раз вам оказывается доверие в этом деле, вы это должны ценить. Вы никому не сможете об этом рассказать. Вам никто не поверит. Не вам, а мне поверят» (стр. 442–445).
И сперва замазанный коварными дарами, а затем вогнанный в смертельный ужас доктор Левин прилагает руку к смерти Макса и Менжинского. Но после этого душа его не отпускается на покаяние, а еще глубже втягивается в «сатанинскую пляску». «Левин: Ягода сказал: «Ну вот, теперь вы совершили эти преступления, вы всецело в моих руках и должны идти на гораздо более серьезное и важное (убийство Горького. — А. Р.)… И вы пожнете плоды при приходе новой власти» (стр. 456–457).
И доктор Левин с доктором Плетневым, под прикрытием секретаря Горького Крючкова, назначают классику заведомо порочное лечение, которое и сводит его в могилу. Другое светило, доктор Казаков, упирает на самолюбие, не оставляющее его даже на суде:
«Казаков: Я все-таки должен сказать, что на съездах мне даже заключительного слова не давали… Мне заключительное слово не дается, первый раз в истории медицины! Против меня выступают мои оппоненты, а мне заключительного слова не дают… Вы меня спросите, почему я не сообщил об этом (помощь Левину с Менжинским. — А. Р.) советским органам? Я должен сказать — мотивы низменного страха. И второй момент: в Санчасти находились большинство врачей — моих научных противников. Я думал, может быть, наступит момент, когда я сумею свободно работать. Ягода сумеет остановить их. Вышинский: В награду за ваше преступление? Казаков: Да… Вышинский: Советским государством был дан вам институт? Казаков: Но печатать мои труды… Вышинский: Правительство приказать печатать ваши труды не может. А я вас спрашиваю, институт был дан? Казаков: Был. Вышинский: Лучший в Союзе? Казаков: Лучший» (стр. 514–515).
К Крючкову потрясающе осведомленный в подноготной каждого Ягода подбирает следующий ключ. «Крючков: Я растрачивал деньги Горького, пользуясь его полным доверием. И это поставило меня в зависимость перед Ягодой… Ягода сказал, что Алексей Максимович может скоро умереть, распорядителем литературного наследия останется сын Макс. Вы же привыкли, говорил Ягода, жить хорошо, а останетесь в доме в роли приживальщика» (стр. 501). И Крючков, не выстояв против коварного нажима, сперва способствует отправке на тот свет Макса, затем его отца. При этом незаурядная величина злодейства обещает ему и незаурядный дивиденд: «Я останусь человеком, к которому может перейти большое литературное наследство Горького, которое даст мне в дальнейшем средства и независимое положение» (стр. 500).
Сдается, что путем убийств Ягода хотел, плюс ко всему, добыть себе некий особый капитал и вес среди заговорщиков, метя в будущем на главный пост в стране. «Буланов: Он увлекался Гитлером, говорил, что его книга «Моя борьба» действительно стоящая… Он подчеркивал, что Гитлер из унтер-офицеров выбрался в такие люди… Он говорил, что Бухарин будет у него не хуже Геббельса… Он, председатель Совнаркома, при таком секретаре типа Геббельса и при совершенно послушном ему ЦК, будет управлять так, как захочет» (стр. 475).
